Книга снов
Шрифт:
Тем временем Ибрагиму уже шестнадцать, почти семнадцать, благодаря своим зеленым глазам и темно-рыжим волосам он выглядит скорее как ирландец, нежели афганский мальчишка, некогда бежавший из страны.
Он говорит мне, что отец – это самое главное в жизни мужчины. Для него я «маленький папа», так он меня называет, а Грег – его «второй отец».
– Маленький папа, тебе тоже нужен кто-то, кто будет для тебя важен.
– Ты важен для меня, Ибрагим. У меня есть ты.
– Я не твоя семья.
У него до сих пор сохранилась та фиолетовая шапочка из
Если бы можно было так же просто, как шапочку, отложить в сторону свою жизнь.
Лишь спустя три года после нашей первой встречи Ибрагим осмелился спросить меня о моем отце.
Это случилось, когда мы отправились в школьную церковь, где он должен был выступить с речью в конце учебного года, такая возможность выпадала только лучшим ученикам класса.
Я сказал ему, что горжусь им, невероятно горжусь.
Пока картины июньского Лондона, выбеленные солнцем фасады зданий мелькали за окном такси, он спросил меня, говорил ли эти слова мой отец. Что гордится мной.
– Когда я был совсем маленьким – да, говорил, Ибрагим.
– А потом?
– Потом мне это говорил дед Мало.
Ибрагим чувствует, что дальше выспрашивать не стоит, но он взволнован и продолжает:
– А твой отец почему не…
– Его уже не было в живых, когда мне было столько же, сколько сейчас тебе, Ибрагим.
Молодой афганец замолкает, склоняет голову и говорит:
– Прости!
Мне не за что прощать его, хочу я сказать, но продолжаю молчать. Лишь одному человеку я рассказал это: в том, что отца больше нет, – моя вина. Один лишь Мало знал, что случилось там, в открытом море у бретонского побережья, когда мне было тринадцать. Почему я вернулся домой один, без отца, единственного сына Папи Мало.
Как Мало смотрел на меня тогда. Все читалось в его взгляде: отвращение и сочувствие, печаль и ужас.
Не знаю, как Папи сумел утешить меня. Меня, не кого-нибудь, а именно меня.
Есть причина, по которой я ненавижу море, ненавижу Бретань, ненавижу себя.
День 31-й
ЭДДИ
Четырнадцатый день с того момента, как я подписала документы. С момента моего «да, согласна».
У меня появилась привычка перед каждым свиданием с Генри ходить в маленькую больничную часовню. Не потому, что я вдруг стала верующей, нет, просто часовня, расположенная в цокольном этаже недалеко от патологоанатомического отделения и морга, – самое безлюдное место во всем Веллингтонском лабиринте.
Я сижу на полу и возлагаю на себя мужество, словно макияж. Я аккуратно разделяю все свои противоборствующие, враждующие, мешающие друг другу душевные порывы до тех пор, пока не остается лишь три самых важных. Я сосредотачиваюсь на них и не даю другим эмоциям подступиться ко мне. Жалость к самой себе? Сомнение? Пессимизм?
Вдыхаю и думаю: нежность.
Вдыхаю еще глубже и заклинаю: мужество.
Выдыхаю и прошу: сделай меня такой, как Сэм.
Отношение Сэма к Генри далеко от рациональности. Он с ним говорит – и он его слушает. Мне же трудно уйти от цензуры рассудка, вечно стоящего на страже. Ведь в отличие от Сэма я не вижу Генри. Не слышу его. Кажется, что я пытаюсь наладить коммуникацию с телом, которое покинула душа. И при этом я не имею права на отчаяние, потому что пессимизм близких ядовит, он отравляет.
Я закрываю глаза и снова собираюсь с мыслями.
Мужество.
Нежность.
Быть как Сэм.
Слушать. Видеть. Чувствовать, не сомневаться, черт!
Очень тяжело не сомневаться!
Тридцать один день без сознания.
Пятнадцать дней под сильным наркозом, потом клиническая смерть. Восемь минут вечности. Потом – шестнадцать дней в коме.
Утекающее время отдаляет Генри от надежды и перемещает в область статистики, которую я научилась ненавидеть. Чем дольше человек лежит в коме, тем меньше шансы, что он вновь станет тем, кем был прежде.
Врачи неустанно измеряют сознание Генри, опускают эхолоты в самые темные глубины в поисках его затерявшейся души. Они используют томографы и измерительные приборы. Стучат по коленям и локтям, светят фонариком в глаза, проводят тесты на обоняние и слух, меняют освещение, температуру, меняют положение тела. Они не оставляют его в покое ни на минуту.
Но морская гладь даже не дрогнет.
Отец говорил, что так всегда ощущаешь себя на маяке. Страх накатывает не во время бури. А когда море подозрительно спокойно.
Следующий этап наступает спустя три месяца. Если заблудшая душа будет молчать и тогда, вот тут-то и начнется настоящая битва, обрушится лавина страха. Это мне объяснил доктор Сол.
– Миссис Томлин, вам предстоит погрузиться в войну с больничной кассой[32] и взглянуть на бесчувственный мир страховой системы, который вас ошеломит. Спустя два года касса не захочет больше платить и попытается убедить вас заложить все, чем вы владеете. После того как вас уломают, последуют доброжелательные экспертизы различных специалистов, которые елейными голосами будут советовать вам отпустить вашего друга с миром. То есть дать ему умереть от жажды и голода или перекрыть ему кислород. Как только вы проявите хоть толику интереса к этим речам, перед вашим носом тут же окажется договор на изъятие органов, конечно рассчитанный на исключительно душераздирающие случаи, счастливый исход которых будет зависеть от того, как скоро он умрет. Вы, само собой разумеется, не сможете уже спокойно спать по ночам, будете перелопачивать Интернет в поисках любой информации о пациентах, находящихся в коме.