Книга снов
Шрифт:
Я вообще могу о нем думать, лишь когда она рядом. Только сейчас, в возрасте сорока лет, я замечаю, что унаследовал от него.
Форму пальцев. У меня такие же пальцы, как у него.
Желание ходить босиком. Чувствовать мир ступнями, а не только топать ими.
Я ложусь к Эдди, от нее пахнет галетами, сахаром, солью и свободой, ее запах напоминает о спелом прекрасном фрукте, абрикосе, и каких-то цветах, я думаю, это жасмин. Она – целый мир.
Я обхватываю ее лицо ладонями, заключаю в рамку пальцами. Она улыбается и не закрывает глаз, пока я очень медленно впитываю тепло ее лона, пока
Любимая, думаю я. Любимая моя Эдди, как мне теперь вообще дышать без тебя?
В наше первое лето мы часто любили друг друга на крыше мира, так я называл заколдованный сад Эдди выше лондонских крыш. Однажды ночью, когда звездам, несмотря на смог уличных огней, дышалось свободнее, она рассказала мне, почему создала этот луг. Она положила голову на мою руку, мы разместились на клумбе, над нами – летучие мыши. И голубая луна висела в небе, второе полнолуние месяца.
– Маленькой девочкой я всегда мечтала о том, чтобы трава на лужайке за домом выросла такой высокой, чтобы в ней мог спрятаться единорог. В предрассветной мгле он выходил бы из тени, втягивал ноздрями воздух со стороны дома и ждал, когда я подойду к окну. Мы смотрели бы друг на друга, недолго, он мысленно сообщил бы мне что-то вроде: «С тобой я в безопасности, я знаю». Потом он ложился бы в траву и медленно опускал голову. Наконец покой. Он не боялся бы мира. Того, что его поймают, убьют или замучают. Ведь чудо всегда разрушают. Все особенное кажется большинству людей зловещим.
Я глажу ее по голове. Как знакома мне ее форма. Как хорошо она подходит моей руке. Свойства ее кожи, кажется, проникли в меня: мои ладони, пальцы, губы, грудь, мои бедра и бока – все знает, какая Эдди на ощупь.
– Отец всегда косил траву на нашем лугу косой, а потом уже газонокосилкой. Однажды, мне было лет пять, я попробовала остановить его и встала на пути его газонокосилки.
Меня тронула эта картина: маленькая девочка, преградившая путь вращающимся железным лезвиям, чтобы спасти единорога.
– И когда отец спросил меня, почему я так сделала, я рассказала ему о единороге. После этого отец больше никогда не косил наш луг. Ни разу. А когда мама позвала скосить траву садовника, папа заплатил ему, чтобы тот оставил лужок в покое. Мама не разговаривала с нами несколько недель, но лужайка осталась нетронутой. Для меня. И для единорога.
Она замолчала. Потом очень тихо продолжила:
– Единорог так и не пришел. И тогда я перестала верить в необъяснимые чудеса и остановилась лишь на объяснимых. Когда мой отец умер, с ним умер и единорог.
Мне становится ясно, как сильно могут любить отцы, если любят своих детей. Как сильно любил меня мой отец, и как мне его не хватает.
В ту же секунду сердце мое сжимается от стыда.
Сэм.
Любит ли его кто-нибудь? Есть ли у него отец, который его любит, ведь меня рядом нет? Я схожу с ума от одной мысли об этом. Схожу с ума от вины и стыда. Замерев, я вцепляюсь в Эдди. Заметила ли она?
Я никогда не врал ей. Мы не должны друг другу ничего, кроме правды. Но я молчу.
– Как звали твоего отца? – спрашиваю я ее, и голос мой не срывается, как ни странно. Должен был сорваться, как должно
– Эдвард, – отвечает она. – Вообще-то, он всегда был Эдом, а я – Эдди. Я была его маленьким переизданием, порой я так себя и ощущаю: словно большая часть моего «я» умерла. Более умная. Более любящая.
Она берет мою руку и кладет ее на грудь – там, где бьется ее сердце. Ее доброе, любимое, благородное сердце.
Как она может быть с кем-то вроде меня?
– Мне до сих пор иногда хочется позвать его, чтобы рассказать что-то. Болезненный импульс, как желание пошевелить сломанной ногой без гипса. А иногда я закрываю глаза и пытаюсь услышать его. Его совет.
Она поворачивается ко мне в моих объятиях.
Это краткие моменты. Но все, что мне действительно нужно, что всегда было нужно, – просто обнимать ее.
– А ты, незнакомец? Тебе когда-нибудь снился твой отец? – спрашивает она.
Вот так просто и спрашивает, такова Эдди, нет в ней робости, нет страха боли.
Не хочу ей врать, никогда. Пожалуйста, не спрашивай меня больше. Никогда.
Я вздыхаю. И киваю. Желание спастись бегством всегда при мне, и достаточно малейшего повода, чтобы оно вновь взыграло.
– Да. По большей части отец в моих снах не знает, что он мертв, – признаюсь я. – И я ему этого не говорю, наслаждаюсь этими моментами с ним, беседой, возможностью побыть вместе в комнате, в одной машине.
И по морю идти, последняя свобода, но этого мне не облечь в слова.
Как часто мне снился этот сон! Снова и снова! И каждый раз отец не догадывается о том, что сейчас на нас обрушится волна, каждый раз я не успеваю подскочить к нему, не успеваю вовремя заметить, не успеваю крепко его схватить. Я рассказал Эдди только, что отец утонул во время рыбалки, но умолчал о том, что был с ним.
Не сказал и о том, что я постоянно путаюсь между былью и небылью.
Он ли отпустил мою руку?
Или я его?
Первое лето перешло в первую осень, первую зиму, весну, стало первым годом, перевалило на второй, и потом началось наше последнее лето.
Эдди никогда не говорила: «Останься!», не говорила: «Не уходи!» – и потому я всегда возвращался. У нее я часто проводил первые ночи и дни в спячке, как полумертвый. Потому что сна в транзитных зонах, в залах ожидания, в поездах и междугородних автобусах всегда было недостаточно и потому что обычно я не мог заснуть глубоко и надолго.
Порой я представлял себе, как все могло бы сложиться, если бы я провел остаток своей жизни с Эдди: меня точно никогда больше не мучила бы бессонница.
Была ли это любовь?
Или благодарность?
Я не питал особого доверия к своей способности любить людей. Моя любовь была немощной. Малодушной.
Порой после служебных командировок я уже был в Лондоне, но не сообщал Эдди, что вернулся. Она не заслуживала, чтобы я использовал ее в качестве подушки для отдыха. В такие ночи я, как и прежде, не шел домой, избегал света и слишком пустых комнат своей квартиры. И только когда уже не мог выдерживать усталость, когда дни и очертания предметов начинали рябить перед глазами, я все же отправлялся к ней. И ключ всегда был на месте.