Книга снов
Шрифт:
Он, не глядя на меня, тихо говорит:
– Если я попрошу тебя как-нибудь съездить со мной в Оксфорд, ты будешь спрашивать зачем?
– Испытай меня.
На этот раз он не отводит взгляда.
– Можешь съездить со мной в Оксфорд?
Я киваю.
На его лице заметно облегчение, когда я не спрашиваю зачем.
Я все больше узнаю в нем Генри. Того Генри, который не любил объясняться. Который вел очень замкнутую жизнь. Я бы хотела познакомиться с матерью Сэма, но знаю, что еще рано, слишком рано.
– Можно мне еще побыть? –
Я киваю.
Сегодня Генри лежит на боку. У него голая спина.
Спина: осанка – это выражение собственного приятия. Кто горбится, тот не хочет нести себя – выносить; знает, что совершал ошибки, догадывается, что окружающие их видят. Страх и ярость формируют осанку, твердость от затылка до крестца.
Это выдержка из моей переписки с женщиной, которая изучает язык тела. Не знаю, что мне это сулит.
– Привет, Генри, – здороваюсь я, спокойно приближаюсь, согреваю руки дыханием, потираю их друг о друга, потом кладу ладони между его лопаток. Я чувствую мышцы под своими пальцами. Биение пульса. Он чуть-чуть меняется от моего прикосновения.
Становится чуть быстрее.
– Я тут, Генри, – шепчу я.
А потом я сосредотачиваюсь на том, чтобы дышать с ним в одном ритме. Или скорее в такт с аппаратом искусственного дыхания. Восемь вдохов и восемь выдохов в минуту. Я закрываю глаза, и дышу, и надеюсь, что частичка моего мужества, нежности и теплоты перейдет Генри.
Потом беру его за руку, глажу тыльную сторону ладони и пальцы, по бокам тоже – там, где кожа наиболее чувствительна.
– Я тут, – шепчу я и повторяю про себя снова и снова: мужество, черт побери, дай мне, пожалуйста, мужества!
Я жду, когда Фосси выйдет, прежде чем склониться к Генри и повторить приветственный ритуал. Как и каждый день. Каждый божий день.
Я кладу на стол айпад с прямоугольной беспроводной колонкой и выбираю список мелодий, которые точно любит Генри.
Например, танго, под которое я учила его делать проходки и выдерживать паузу. «Solo por hoy» Карлоса Либединского.
«Только сегодня».
Тогда я носила короткую стрижку, и никаких платьев. Танцевала танго каждую ночь с сотней разных мужчин. Только сегодня, каждый день.
Я прекратила, когда появился Генри.
Музыка наполняет комнату и погружает нас в мир фантазий. Я почти утыкаюсь ему в ухо и скорее выдыхаю, чем говорю: «Привет, Генри. Я Эдвинна Томлин. Эдди. Однажды мы танцевали с тобой. Мы провели вместе два с половиной чудесных года. Я здесь, потому что ты этого захотел. И я сама тоже. Я с тобой. Ты Генри Мало Скиннер. Ты в коме, и я прошу тебя очнуться».
Я чувствую аромат «Шанели», который поднимается из выреза моей рубашки.
– Я рядом, – шепчу я снова.
Мы в плену у танго.
Я предпочла бы молчать сейчас. Как тогда. Когда мы впервые встали напротив друг друга и молчали, всю ночь, все
И просто смотрели друг на друга. Нежно прикасались друг к другу, взглядами, жестами. В первую ночь соприкасались только наши руки.
А потом он ушел.
И вернулся.
Генри – это танго. Близость, дистанция. Страсть, нежность, доверие, отчужденность. Он не остается, но всегда возвращается.
Я знала это давно, и сегодня это знание питает мою надежду.
Он в коме только сегодня. Только сегодня.
Возможно, он нас не слышит или не понимает. Так говорят доктор Сол и доктор Фосс и все эти дурацкие снимки головного мозга.
Я хочу ласкать его лицо, руки, живот – все, чтобы наощупь дать понять ему, что он не один. Это самый понятный и доступный мне язык: пальцами я пытаюсь услышать, тут ли еще Генри, в этой ли странной, похожей на человека кукле, которая носит его имя.
Я прикасаюсь к нему, но лицо Генри остается восковым, уста молчат, пальцы не отвечают на прикосновение.
Пока не отвечают. Еще не время. Возможно.
Никогда еще отсутствие определенности не было столь утешительным: пока ничего не ясно, значит не все потеряно.
Следующая песня. «Убийственное танго» – «Assassin’s Tango» Джона Пауэлла.
Под него мы танцевали. Под него мы занимались любовью. Иногда мы занимались любовью, танцуя. Иногда под эту песню мы просто лежали, держа друг друга за руки, лежали на крыше и молчали. Ни с одним мужчиной я не разговаривала так мало, как с Генри. И в то же время ни с одним мужчиной я не чувствовала такой близости.
Мои пальцы медленно скользят вдоль его позвоночника, по ноге до ступней. Я чувствую его пульс, его тепло, легкое напряжение в мышцах.
Бежит ли он куда-то? Спасается от кого-то? Танцует, ныряет? Любит кого-то?
– Потанцуй со мной, – шепчу я.
Где ты? Генри, Генри, Генри… где же ты?
Сэм смотрит то на меня, то на Генри. Он еще ни разу не присутствовал при этом ритуале, который повторяется каждый день. Каждый день.
Я аккуратно омываю его ступни, начинаю массировать их с теплым маслом. Я словно служанка, покорная Магдалина. Я мою его, называю по имени. Я танцую с ним. Двигаю его ноги, руки, ладони. В надежде, что однажды он будет способен вновь встать. Пусть даже для того, чтобы покинуть меня. Я должна принимать это в расчет. Оставаться не в его природе.
Я полностью концентрируюсь на том, чтобы расслабить его измученное тело. Первые минуты ежедневного смущения проходят. Моя рука на его груди, его рука – на моей, глаза закрыты, одно целое – как когда-то в танце. У меня такое чувство, что прежде я не жила столь полной жизнью. Моя жизнь продлевается с каждым прикосновением к Генри. Я чувствую, я живу, я борюсь. Все прекрасное стало еще прекраснее. А все, что не имеет значения, ушло на второй план.
Мне кажется, что я нашла свое место.