Книга тайных желаний
Шрифт:
— Что с ней стало? Куда она пошла?
Йолта затрясла головой.
— Мой брат Харан заверил, что позаботится о ней. Я поверила ему. Все те годы, что я провела у терапевтов, я писала ему, спрашивая о Хае, но не получила никакого ответа. Через восемь лет, когда Харан наконец позволил мне покинуть терапевтов при условии, что я уеду из Египта, я умоляла брата отпустить дочь со мной.
— Он отказал? Как он мог скрывать ее от тебя?
— Он заявил, что отдал Хаю на удочерение, но не сказал, где и у кого она живет. Несколько дней я упрашивала его, пока брат
Мне представилась Хая, девушка с такими же волосами, как у меня. Я не могла даже вообразить, как поступила бы на месте тети.
— Я смирилась, — продолжала она, — рассудила, что Хая наверняка кому-то дорога и о ней заботятся. У нее есть семья. Возможно, она забыла меня. Ей было всего два года, когда я видела ее в последний раз. — Тетя вскочила и, обогнув разложенные черепки, принялась тереть ладонью о ладонь, словно у нее склеились пальцы.
— Ты совсем не выглядишь умиротворенной, — заметила я.
— Твоя правда. С самой смерти Сусанны Хая каждую ночь является мне во сне: стоит на вершине холма и умоляет вернуться к ней. Ее голос напоминает пение флейты. Когда я просыпаюсь, он продолжает звучать во мне.
Я прошла мимо тети к окну. Мне вдруг ясно представилось, как Йолта уезжает в Александрию на поиски дочери. Я сказала себе, что это никакое не предчувствие, а страх. Всего лишь страх. Разве тетя сможет покинуть Назарет? Путь к богатству и связям моего отца ей заказан, и даже если бы она нашла способ, женщина не может путешествовать одна. И где искать дочь, пропавшую девятнадцать лет назад? Каким бы требовательным ни был зов флейты, тетя не могла ему подчиниться.
Она встряхнулась, словно сбрасывая тяжелый плащ, и посмотрела на черепки.
— Хватит с меня старых историй. Лучше скажи, как ты поступишь с моим подарком.
Я опустилась на колени и подняла один из кусков покрупнее, надеясь, что Йолта не заметит моего равнодушия. В последний раз я держала в руках тростниковое перо семь лет назад. Семь лет назад Иисус проснулся среди ночи и пообещал, что однажды я снова начну писать. Сама того не ведая, я сдалась. Я больше не возлагала надежд на далекое «однажды». Перестала заглядывать под крышку кедрового сундука и перечитывать свитки. Чернила в последнем оставшемся пузырьке давным-давно засохли. Чаша для заклинаний лежала глубоко на дне сундука.
— Я наблюдала за тобой все эти годы с самого нашего приезда сюда, — сказала Йолта. — Я вижу, что ты счастлива в браке, но во всех остальных отношениях, по-моему, растеряла себя.
— У меня нет чернил, — возразила я.
— Тогда давай смешаем немного, — предложила Йолта.
XVI
Когда Иисус вернулся, я писала на черепке, сидя на полу нашей комнаты. Мои груди уже опустели, но чернила, которые мы с Йолтой приготовили из красной охры и печной сажи, изливались из-под пера каждый день. Я подняла глаза и увидела в дверях мужа с посохом в руке. Он был весь в дорожной пыли. Мой нос издалека уловил слабый
В нарушение законов чистоты Иисус вошел в комнату и обнял меня, уткнувшись лбом мне в плечо. Я чувствовала, как он дрожит, а потом его грудь сотрясли рыдания. Поглаживая его по затылку, я шепнула:
— Она была красавицей. Я нарекла ее Сусанной.
Когда муж поднял голову, в глазах у него стояли слезы.
— Мне следовало быть с тобой, — сказал он.
— Теперь ты здесь.
— Я бы давно вернулся, но когда Симон добрался до Капернаума, я был в море. Пришлось ему прождать два дня, пока я сошел на берег с уловом.
— Я знала, что ты не станешь мешкать. Мне пришлось умолять твоих братьев, чтобы за тобой послали. Видимо, они думают, что твой заработок важнее траура.
Я увидела, как у него сжались челюсти, и догадалась, что братья обменялись парой слов.
— Тебе нельзя находиться здесь, — сказала я Иисусу. — Моя нида еще не закончилась.
Он притянул меня к себе.
— После я совершу ритуал в микве и лягу на крыше, но сейчас я хочу быть с тобой.
Я наполнила чашу водой и подвела мужа к скамье. Потом сняла с него сандалии и омыла ему ноги. Иисус оперся затылком о стену и выдохнул:
— О, Ана.
Я отерла ему волосы влажным полотенцем и принесла чистую одежду. Пока Иисус переодевался, его взгляд упал на черепки и чернильницу на полу. Когда-нибудь я надеялась продолжить истории о забытых женщинах, но сейчас у меня находились слова только для Сусанны: осколки горя, которые теснились на маленьких зазубренных черепках.
— Ты пишешь, — сказал Иисус. — Приятная картина.
— Тогда эту радость разделяем лишь мы с тобой да Йолта. — Я попыталась сдержаться, но гнев рвался наружу. — А вот твоя семья, видно, считает, будто Господь решил опять погубить землю. Только в этот раз выбрал не потоп, а мои занятия. Твоя мать и Саломея ничего не сказали, но, думаю, даже они меня не одобряют. А Юдифь и Береника утверждают, что пишут одни только грешники и чернокнижники. Откуда такие предубеждения, хотела бы я знать? Да еще Иаков… Его распирает от желания поговорить с тобой обо мне, не сомневаюсь.
— Он уже поговорил. Встретил меня у ворот.
— И что?
— Говорит, ты разбила поилку, чтобы писать на черепках, а потом выгребла из печки сажу, чтобы сделать чернила. Я думаю, он боится, что ты перебьешь всю посуду и лишишь нас возможности готовить пищу, — улыбнулся Иисус.
— Твой брат стоял вот здесь, в дверях, увещевая меня отказаться от извращенного пристрастия к письму, отдаться горю и молиться о дочери. Неужели он не понимает, что мои письмена и есть молитва? Неужели считает, что перо в руке уменьшает мою скорбь? — Я задержала дыхание, а потом продолжала, но уже гораздо спокойнее: — Боюсь, я резко говорила с Иаковом. Я сказала ему: «Если под пристрастием ты подразумеваешь желание, потребность, тогда ты прав, но не называй его извращенным. Мне не страшно назвать свои занятия богоугодными». Тут он ушел.