Книга тайных желаний
Шрифт:
— И все же мы должны что-то есть, — возразил Иаков.
— Иисус хотел бы оказаться здесь и оплакивать свое дитя.
Мои доводы не тронули его.
— Я должен заставить его выбирать между заботами о хлебе насущном для всей семьи и скорбью по умершему младенцу? — спросил он. — Думаю, брат был бы рад, сними я с него это бремя.
— Иаков, пусть он решает сам. Это его ребенок умер, не твой. Ты вызовешь гнев Иисуса, если не оставишь ему выбора.
Я попала в цель.
— Отправлю к нему Симона, — вздохнул деверь. — Пусть
До Капернаума было полтора дня пути. Я могла надеяться на встречу с мужем не раньше чем через четыре дня, если повезет — через три. Я знала, что Симон начнет давить на него, сообщив новости о мытарях и бедственном состоянии наших кладовых и убеждая Иисуса отложить возвращение. Но у меня не было сомнений, что муж обязательно вернется.
XV
На следующий день Йолта принесла мне в складках платья осколки большого глиняного горшка.
— Я разбила его молотком, — заявила она.
Когда она разложила черепки на коврике, я изумленно воззрилась на нее:
— Ты сделала это нарочно? Но зачем, тетя?
— Разбитый горшок почти так же хорош, как стопка папируса. Когда я жила среди терапевтов, мы часто писали на черепках: описи, послания, договоры, псалмы и требы всех видов.
— Горшки у нас на вес золота. Их нелегко заменить.
— Это всего лишь поилка для животных. Есть и другая посуда. Замена найдется легко.
— Остальные миски каменные, и они чистые, их запрещено использовать для животных. Ох, тетя, ты же сама знаешь. — Я бросила на нее строгий, озадаченный взгляд. — Расколотить горшок только для того, чтобы я писала на черепках… Родные решат, что в тебя вселились бесы.
— Тогда пусть отведут меня к целителю и изгонят их. Ты только проследи, чтобы эта плошка была разбита не напрасно.
Последние два дня грудь мне туго стягивали тряпками, но теперь я почувствовала, что ее наполнило молоко. За ним по пятам следовала тупая ноющая боль. На тунике появились темные влажные круги.
— Дитя, — вздохнула Йолта. Хоть я и была уже взрослой женщиной, она все еще иногда называла меня этим ласковым именем. — Нет ничего хуже, чем грудь, полная молока, и пустая колыбель.
Эти слова разъярили меня. Тетя хочет, чтобы я писала? Моя дочь мертва. Как и мои тексты. Мой час так и не наступил. Это я рассыпана осколками на полу. Это меня приложила жизнь своим молотом.
— Откуда тебе знать мои чувства? — выпалила я.
Она потянулась ко мне, но я вырвалась и повалилась на тюфяк.
Тогда Йолта опустилась на колени и прижала меня к себе, а я заплакала в первый раз с тех пор, как умерла Сусанна. Потом тетя перевязала мне грудь чистыми тряпками и обтерла лицо. Она наполнила мою чашку вином из бурдюка, который захватила с собой, и некоторое время мы сидели молча.
Для женщин за порогом дома наступила самая горячая пора. Через окно до нас долетали завитки дыма, который шел от горящего
— Я знаю, каково это, когда в груди полно молока, а в колыбели пусто, — сказала Йолта.
Тогда я вспомнила: много лет назад она рассказала мне о своих умерших сыновьях и о том, как ее муж Рувим наказывал ее за это кулаками. От стыда у меня вспыхнули щеки.
— Прости, тетя. Я забыла о твоих сыновьях. Мои слова были жестоки.
— Твои слова имели причину. Я напоминаю о своей утрате только потому, что хочу кое-чем поделиться. Тем, что я не рассказывала тебе раньше. — Она глубоко вздохнула. Солнце за окном село, и комната погрузилась в сумерки. — У меня были два сына, которые умерли в младенчестве, это правда. Но была еще и дочь, которая выжила.
— Дочь?
Глаза Йолты наполнились слезами — редкое зрелище.
— Когда меня отправили к терапевтам, девочке было два года. Ее зовут Хая.
Внезапно я кое-что вспомнила:
— Однажды ночью в Сепфорисе, маясь в бреду, ты назвала меня ее именем. Ты назвала меня Хаей.
— Правда? Что ж, ничего удивительного. Если Хая жива, ей сейчас двадцать второй год — почти столько же, сколько тебе. И волосы у вас похожи: такая же непослушная копна. Я часто думаю о дочери, когда смотрю на тебя. Но боялась рассказывать тебе о ней: страшно представить, что ты подумаешь обо мне. Ведь я оставила Хаю.
— Почему же ты заговорила о ней сейчас? — Я не собиралась уязвить тетю, мне просто нужно было знать.
— Давно следовало бы посвятить тебя в эту тайну. Я решилась сейчас, потому что смерть твоей дочери разбередила старую рану. Мне пришло в голову, что мое страдание может стать для тебя своего рода утешением, ведь я понимаю, каково это — потерять дочь. О, дитя, я не хочу, чтобы между нами были секреты.
Я не вправе была сердиться на Йолту, ведь в ее обмане не было предательства. Мы, женщины, держим свои тайны при себе. Они принадлежат нам, и мы вправе раскрывать их по собственному желанию.
— Ну что же ты, спрашивай, — подбодрила меня тетя. — Давай же.
Я знала, какой вопрос задать.
— Так почему ты ее оставила?
— Я могла бы сказать, что у меня не было выбора; полагаю, в этом много правды. По крайней мере, тогда я сама в это верила. Сейчас уже и не скажешь наверняка. Помнится, я рассказывала тебе, что в Александрии укоренилось мнение, будто я убила мужа с помощью яда и заклинаний. За это меня и отослали к терапевтам. Детей туда не принимали, но я все равно согласилась жить в общине. Как теперь узнать, нашла бы я способ оставить дочь при себе? Я сделала то, что сделала. — Ее лицо исказилось мукой, словно утрата была совсем недавней.