Князь Василий Долгоруков (Крымский)
Шрифт:
Петерсон охладил его резвость:
— Не в атаку идем, князь… Можно не спешить.
Колонна неторопливо подошла к русскому лагерю, остановилась шагах в пятидесяти от него.
К офицерам, загребая сапогами пыль, подбежал дежурный майор князь Гаврила Гагарин.
— Привезли?
— В каретах сидят, — махнул рукой Петерсон.
Гагарин метнул взгляд на кареты, стоявшие в отдалении. Стекла на дверцах были опущены, в полумраке смутными пятнами застыли лица полномочных, выжидательно смотревших на офицеров.
— Пусть вылезают, — сказал Гагарин. И мрачно пошутил: — К позорному столбу в экипажах
Кекуатов тронул лошадь с места, протрусил к каретам, жестами показал, чтобы турки вышли.
Гагарин подвел послов к дежурному генералу барону Осипу Ингельстрому. Рядом стоял генерал-поручик князь Николай Васильевич Репнин.
Определенный ранее вести негоциацию с турками Алексей Михайлович Обресков, квартировавший все недели после Бухарестского конгресса неподалеку от Ясс, в небольшом селении Роману, вовремя выехал к Румянцеву, однако разлившийся после обильных дождей Дунай смыл приготовленные переправы. Чтобы не терять время, Румянцев отозвал Репнина от командования 2-й дивизией и, как имевшего опыт политической деятельности в бытность свою послом в Польше, назначил к производству негоциации.
Генералы поприветствовали полномочных и, отпустив Гагарина, провели их к Румянцеву.
Турки долго кланялись фельдмаршалу, а затем проследовали за ним в дом для предварительной беседы.
Когда все расселись на указанные места, Петр Александрович, оглядев турок, сказал негромко, но внушительно:
— Я согласен вести негоциацию при одном условии — подписать мирный трактат не позднее пяти дней.
Такое начало обескуражило турок, поскольку указание Муссун-заде о затягивании переговоров становилось невыполнимым. Ресми Ахмет растерянно посмотрел на рейс-эфенди. У того в глазах смешались отчаяние и робость.
Ресми перевел взгляд на Румянцева и неуверенно проговорил:
— В Бухаресте по многим пунктам послы обеих империй не пришли к единому мнению. Как же можно уложить в пять дней то, что безрезультатно обсуждалось месяцы?
— Вы, видимо, позабыли, господа, что приехали не обсуждать мир, а подписать его, — выразительно, с легкой угрозой заметил Румянцев. — О пунктах уже было много говорено. Хватит! Наговорились! Теперь пришло время дело справить!.. (И он стал медленно перечислять главные условия мира.) Российские кондиции таковы… Все татары в их гражданских и политических делах остаются вольными и ни от кого не зависимыми. В духовных — пусть сообразуются с правилами магометанского закона. Однако без предосуждения вольности и независимости!.. Все крепости и земли, принадлежавшие ранее татарам, остаются за ними. За Россией останутся только Керчь и Еникале с их уездами, о чем у нас с ханом есть подписанный договор… Блистательная Порта уступает России Кинбурн с его округом и степью, между Бугом и Днепром лежащую… Россия получает свободное судоплавание в Черном и Белом морях и на Дунае… За убытки, понесенные нами в этой войне, Порта заплатит четыре с половиной миллиона рублей…
Ахмет-эфенди, не дослушав фельдмаршала, осмелев от отчаяния, воздел руки к небу:
— Аллах свидетель — это не мир. Это ограбление!
— Это не ограбление, а кондиции, которые диктуются побежденной державе державой превосходящей!
— Держава побеждена,
Лицо нишанджи горело негодованием. Ибрагим Муниб, молча внимавший острому разговору, почувствовал, что эфенди, презрев все наставления великого визиря, готов был покинуть негостеприимного Румян-пашу. Но такой шаг означал бы продолжение войны, разгром турецкой армии и, возможно, падение оставшегося беззащитным Стамбула.
Рискуя навлечь на себя гнев нишанджи, Ибрагим постарался смягчить натянутую атмосферу разумным замечанием:
— Блистательная Порта не ставит под сомнение доблесть обеих империй. Кровь, пролитая их подданными, одного цвета. И мирные пункты должны в равной мере учитывать достоинство воевавших держав.
Слова, сказанные рейс-эфенди, Румянцеву понравились. Объявляя условия мира, он понимал, что горделивые турки никогда не признают, что война ими проиграна. Поэтому приготовил ряд уступок.
— Ваш приятель не утерпел дослушать до конца мои пункты, — сказал он, обращаясь к рейс-эфенди. — Россия оставляет Порте город Очаков с древним его уездом, возвращает Бессарабию, Молдавию и Валахию со всеми городами и крепостями, в том числе отдаст Бендеры и сделает прочие уступки. Но о них с вами будет говорить князь Репнин, коему я поручил ведение негоциации… (Румянцев плавным жестом указал на сидевшего рядом с ним князя. Тот еле заметно кивнул и снова замер, строго поглядывая на турок.) Я не задерживаю вас более!
Полномочные послы, Репнин, переводчики вышли за двери и проследовали в соседний дом, где предстояло обговорить оставшиеся после Бухареста нерешенные кондиции.
А Румянцев отправил великому визирю короткое письмо: «Как только от вашего сиятельства я получу надлежащее благопризнание на мирные артикулы, вашими полномочными постановленные, то в ту же минуту корпусу генерал-поручика Каменского и в других частях прикажу удержать оружие и отойти из настоящего положения…»
11
Несмотря на все старания Веселицкого удержать татар от выступления на стороне Хаджи Али-паши, угроза татарского бунта не только не миновала, но, напротив, стала очевидной. Все должно было решиться в несколько дней.
Конфидент Бекир донес резиденту, что хан Сагиб-Гирей попросил у турок пушки, без которых он боялся атаковать гарнизоны. Али-паша пообещал их дать. Тогда хан вызвал к себе Мегмет-Гирей-султана и поручил ему в тайне от русских собрать у селения Старый Крым, ближе к морскому берегу, пятьсот арб и тысячу быков для перевозки пушек и необходимых к ним снарядов.
Веселицкий, узнав о таких приготовлениях, испугался и в разговорах с Дементьевым стал открыто ругать Долгорукова за непонятную пассивность.
— Ну что он делает в Перекопе?! Почему не спешит войти в Крым? Неприятелей легче упредить, нежели потом воевать… Да и о нас пора позаботиться! Коли князь не пришлет несколько повозок с упряжками для препровождения к армии — сгинем все до единого.
— Может, еще обойдется, — неуверенно сказал Дементьев, хорошо понимая, что бунт неизбежен.
— Э-э, — отмахнулся Веселицкий, — тебе легко. Ты один. Может, ускользнешь, упасешься… А мне с мальцами и женой как? Порежут ведь без жалости!