Княжеский отпуск
Шрифт:
– Так, ведь, они не успели влагой напитаться. Вот ближе к октябрю, когда погода наладится - это будет прелесть, а не грибы - лучше всякого мяса!
Князь не чувствовал голода. По-прежнему болела голова.
– Никак не могу отойти от дороги, - сказал он, - не понимаю, что со мной творится.
– Наверное, это всё от большой любви, Сергей Петрович, - пошутил граф.
– Ой, вы опять хотите мне поднять настроение, - ехидно ответил князь, и снова подвинув к себе тарелку, продолжил крутить грибные шляпки.
– Ну чего ты их крутишь? Ешь лучше.
– Не могу.
– Ничего, ничего, - граф стараясь меньше смотреть на унылое
– Завтра отойдёшь. Жара - она, брат, не шутка: бывает и голова болит, а то и кровь носом пойдёт, но это реже. Здесь, в основном, воздух хорош - сухой. Тут чахоточным самая благодать жить.
Князь перестал вращать то круглое, что лучше всякого мяса, и, съев ещё две маленькие шляпки, отставил суп дальше, чем в первый раз:
– Нет, действительно, не могу.
– Я же говорю - завтра, - равнодушно ответил граф, не отвлекаясь от супа.
– Ну, завтра, так - завтра, - вздохнул князь.
– Мы уедем рано, - сказал граф, - ты ещё спать будешь. Ведать всеми делами я оставил Дмитрия Степаныча, управляющего моего. Толковый мужик, в общем-то, вот только выпить не дурак, но - трудяга. Ты, если что, обращайся к нему: в город ли съездить, или на Волгу, ну и всё такое прочее. Дворня у меня смирная - не перечат, не пререкаются по каждому слову. А всё потому, что я их понимаю - простых русских мужиков. Я с такими же воевал вместе, бок о бок с ними врага побивал в турецкую, в Польше, и в двенадцатом годе. Я знаю, что он, мужик то есть, никогда меня не подведёт.
Они посидели молча ещё некоторое время. Потом граф прервал молчание и предложил Сергею Петровичу прогуляться в парке. Тот согласился, но только без сопровождения: парк не большой, поэтому заблудиться в нём было крайне затруднительно.
На улице уже стемнело, но не до черна. Князь вышел из дома. Долго спускался по окованным бронзовыми полосами ступеням, что вели на центральную дорогу парка, разделяющую его на две половины. Оказавшись на этой дороге, князь повернул направо, и пошёл по еле заметной тропке, ведущей к самому маленькому пруду. С приятным для себя удивлением он отмечал, что вместе с лебедями в том пруду плавали утки, и их кряканье было слышно за сотни саженей от особняка. Это ж, какое счастье - никакого постороннего шума, как в городе: ни пьяных голосов, ни нарочито громкого, несмолкающего смеха или настораживающих женских визгов, и нет надоевших песен под гармошку. Великолепие ценной тишины окутывало князя каким-то невидимым покрывалом, и он находился внутри волшебного кокона, или в чреве таинственной пещеры, до которой не доносятся ненужные звуки; где нет опасностей и тревог. Есть лишь громкое утиное кряканье, да шум крыльев разбуженных птиц, когда князь случайно задевал кусты, вылезающих иногда на тропинку.
Он шёл всё дальше - вглубь парка. Здесь было намного темнее, чем на открытом месте. Сел на лавочку недалеко от пруда. Услышал песню неизвестной птицы - громкую, щёлкающую, будто вёлся разговор с невидимым собеседником. Князь поднял голову и увидел яркие близкие звёзды. Встретился взглядом с вечно тоскующей желтолицей луной, которая, обозревая Землю, тоже "увидела" князя, и смотрела на него, не отводя тёмных, со слезами, глаз. Он в первый раз за свою жизнь не задавался вопросом: отчего луна такая грустная? Ответ, опережая все мыслимые вопросы, пришёл сам собою: этот "взгляд" никому не удастся объяснить, а ту небесную печаль не разгадать. И глядя в те печальные "глаза", каждый человек будет
Князь на минуту оторвался от созерцания загадочного "лика", потому что услышал шёпот.
– Тяни его, тяни, а то уйдёт. Ты глубжее под плиту-то лезь, глубжее, - советовал писклявый голос.
Князь посмотрел в ту сторону, откуда доносился шёпот, и разглядел четыре еле заметные маленькие тени - они двигались внизу, у самого подножия каменной обкладки пруда. Слышались лёгкие краткие всплески воды.
– Да тихо ты, некуда ему идти. Сам сейчас тянуть будешь, - отвечал другой басовитый.
– А он тебя не укусит?
– спросил голосок, исходивший от самой маленькой тени.
– Не-а, не укусит.
– А он тебе пальцы клешнями не порвёт?
– Нет, не порвёт - он уже спит.
– А нам потом покажете?
– не унималась маленькая тень.
– Да мы их сразу увидим - они же красные, - сказала тень четвёртая, чуть выше ростом.
Первый голос сказал чуть громче:
– Они будут красные, когда их маманька твоя сварит, а так-то они зелёные, что зубы у твово батьки.
Князь не хотел мешать, но потом решил, что вся эта возня слишком затянулась, и громко кашлянул.
– Бяжим, робята!
– крикнул один, и кинулся прочь. За ним бросилась вся ватага, кто-то обронил маленькую корзинку, и она чёрным комком скатилась в пруд по каменным плитам.
Всё человеческое стихло, осталось лишь утиное кряканье. Князь потянулся, как после долгого приятного сна, и вдохнул полной грудью остывший воздух: в опьянённой тишиной и свежестью голове замелькали разные мысли. Сергею Петровичу вдруг представилось, что он способен вобрать в свои молодые здоровые лёгкие весь окружающий невидимый хлад, и что в этот момент он может перевернуть Землю, только попроси кто-нибудь, и тряхнуть её хорошенько - так, чтобы всё с неё осыпалось и проснулось вместе с ним в этот тихий засыпающий вечер. "Хорошо, - подумал он, - хорошо и покойно". Головная боль ушла - он просто забыл о ней, да и всё тело перестало ныть.
Посидев ещё немного, он побрёл назад к дому, той же дорогой, какой пришёл сюда, к пруду. Деревья, особняк, небо - всё слилось в ночной черноте, и лишь ярко освещённые окна, видимые сквозь крепко сцепленные ветви плотно растущих кленов, напоминали о жизни в доме. В жёлтом свете, перечёркнутом толстыми оконными рамами, виднелись люди, занятые своими делами: кто - с подносом, кто - с постельным бельём. А из одного, настежь открытого окна, доносились звуки музыки: молодая графиня играла на рояле, и завтра его клавиши на долгие годы забудут прикосновение нежных пальцев...
Князь зашёл в дом. Граф встретил его в том маленьком коридорчике с двумя окошками, и пригласил пройти в свои покои.
– Вот и всё, Серёжа. Переночуем последнюю ночку, а завтра, с восходом солнца, укатим отсюда.
– Рады?
– Даже не знаю, если честно: и рад, и не рад - всё-таки столько лет здесь оставлено.
Он налил себе вина и предложил князю. Тот провёл ладонью по горлу, дав понять, что не только видеть, но даже и слышать не может сейчас о французском пойле, каким бы дорогим оно ни было. Граф понимающе кивнул, осушил бокал и налил себе второй. Сергей Петрович отвернулся - ему опять сделалось тошно, и стал смотреть на сабли, развешанные на персидском ковре: пять простых, в воронёных ножнах, и две золотые.