Княжеский отпуск

Лопатин Федор

Снова наступило короткое молчание - все, словно, собирались с силами: господа - слушать, а Матрёна - рассказывать.

– Ну, воля твоя, - сказала она, расправляя складки простого платья и садясь на стул в дальнем тёмном углу, так что её не было видно, зато хорошо слышался её голос в тихое вечернее время. Будто притянутые невидимыми нитями, оба мужчины смотрели в сторону старухи и внимали каждому слову, произносимому из потаённого угла.

И вот, первые слова "Давным-давно...", уловимые ухом, были той слабой нитью, которая способна потянуть за собой всю цепь старинной легенды.

"Давным-давно, ещё во времена матушки Екатерины Алексеевны, в одном лесу появился старик - его изгнали из своего войска казаки Емельки Пугачёва. Когда Емелька озоровал на Волге, много

было тогда приставших к нему татар, чувашей и мордвы. Средь той мордвы был и наш старик. Умел он делать кое-какие вещи полезные: человека вылечить от тяжкой напасти, или скотину прихворнувшую поднять на ноги - и всё это одним лишь шёпотом, да простыми лесными травками. Однажды не смог старик помочь одному казаку, и тот умер посиневшим, как слива. А у некоторых вдруг начались напасти невиданные: язвы на руках и ногах, кровь горлом, как из ведра, усушение всего тела, да много чего ещё. Не удавалось старику справиться с этими бедами - ушла, видно, его сила. Тогда казаки выгнали его из отряда, а перед этим сказали: добром, мол, уходи, а то привяжем к столбу, подпалим солому под ногами твоими, и уйдёшь чёрным дымом к царю небесному. Казаки ему заместо огненного столба, в "память" о плохо сделанном деле, оттяпали руку по локоть. Да, нет на свете людской благодарности: добро делаешь - ты мил и хорош, а как чуть оступился, не смог помочь - тут же тебя и гонют с позором, и калечут..."

Матрёна Тимофеевна замолчала. Князь увидел, что она делает какие-то движения руками, словно, хочет снять с лица липкую паутину. Но тотчас догадался - плачет старуха. Тихо льются слёзы, без всхлипываний, без голоса, и все они от внутренней личной беды Матрёны, и никого она в свою душу не пустит, кто бы ни просился.

Так прошла минута-другая. Князь посмотрел на графа: тот сидел совсем притихший, подавленный, боялся слово сказать. Тишина не нарушалась даже горящими свечами, которые должны были хоть иногда потрескивать, но в эту минуту и они молчали. Тут князь услышал лёгкое шуршание в том тёмном углу: старуха, после лёгкого отряхивания платья и тяжкого вздоха, продолжила рассказ:

"Старику надеяться было не на кого. Ушёл далеко в лес, и построил себе худую маленькую избёнку - много ли с одной рукой наработаешь. А когда уходил, то нашёл где-то на дороге маленькую брошенку - девчонку годовалую, видать, кто-то с телеги скинул. Взял он её с собою, Анюткой назвал. Жил с ней дед на самом отшибе, от людей подальше, никому уже не помогал - боялся, что хуже сделает. Изредка лишь Анютку лечил от разных детских хворей.

Та росла, умнела потихонечку. Развлечений в лесу было не много: дедовы глиняные свистульки, да куклы деревянные. К тринадцати анюткиным годам, дед стал приносить из лесу какую-то новую пахучую травку - заваривал чай и поил Анютку, сам же его не пил. После этого чаю Анютка с каждым днём становилась красивее, сильнее, бойчее. Только кому та красота нужна в глухом лесу, где её видят только белки да зайцы?

И вот, в один день, пошли они с дедом по грибы - по ягоды. Долго бродили по чащобам в поисках съестного - устали сильно, зато набрали целых две корзинки всякого лесного добра. Шли они по высокому гребню зелёного холма, как вдруг Анютка споткнулась о камень, будь он неладен, и сорвалась вниз. Дед, насколько позволяли годы, кинулся бегом - вниз по тропинке, до которой они не дошли семь саженей. Когда спустился, то ничего не увидел, кроме слегка примятой травы, да сломанной корзинки с грибами и ягодами. Где же Анютка? Куда она подевалась? Искал, искал. Ночь уж близится, домой пора ворочаться, а её всё нет. Слёзы покатились по стариковским щекам, сердце щемит, ноги не идут от разломанной корзинки, а идти надо - скоро волки по лесу рыскать будут. Еле добрёл до своей избушки. Лёг на скамью и уснул крепким сном.

Наутро проснулся, открыл глаза и видит: на полу, рядом со скамьёй, лиса спит. Клубочком свернулась, чёрный нос рыжим хвостом прикрыла. "Откуда лиса-то в моём доме? Никогда такого не было", - думал он. Хотел, было, прогнать её, да пожалел - положил ей под нос кусок хлеба. Лиса проснулась, облизнула хлеб, и, не испугавшись старика, скакнула

к нему на скамейку. Долго дед гладил дикую зверюгу по пышному меху, и на время забыл о своей Анютке. Вдруг рыжая плутовка прыгнула со скамейки, и, выбежав из избы, скрылась в лесу. Через час оттуда вернулась Анютка - голая, вся в синяках. Дед выбежал ей навстречу, накинул на неё тулуп и повёл домой. Он не стал ни о чём спрашивать, только напоил Анютку чаем с липовым мёдом и уложил спать.

А лисой той и была эта самая Анютка: когда она об земь-то случайно ударилась, то и оборотилась в зверя. И живёт та Анютка, как поговаривают, до сих пор, только обходит она всех стороной, потому как ни с кем дела иметь не хочет".

Матрёна Тимофеевна замолчала, и только тихо потрескивали догорающие свечи в люстре, да мышь скреблась под полом.

Все разошлись по своим комнатам. Граф плохо спал той ночью, думая о завтрашнем отъезде: всё ли собрано в дорогу, отданы ли нужные распоряжения по имению?

Князь лежал с открытыми глазами - сна не было, и не шла из головы сказка: он представлял себе и красивую девушку - лису, и старика в, Богом забытой, глухой стороне. Однако, что-то в том рассказе не давало князю покоя, будто, старуха не договаривала главного: и всплакнула она в середине сказки, хотя, её понять можно - это всё женское; и живёт Анютка до сих пор, как кто-то поговаривает.

Он встал и вышел на балкон. Облокотился об узкие деревянные перильца ограждения. Ночной остывший воздух напоминал осенний, а не тот, что в середине лета. На небе - ни звёзд, ни луны. Непроглядная тьма, непривычная князю, прожившего все годы в крупных городах Российской империи, заставила его испытать ощущения пустоты и оторванности от всего живого: ни одна птица не пела, перестали крякать утки на пруду, не слышно даже шороха насекомых на листьях - полная тишина. Вот отведи сейчас человека от этого дома шагов на двести в сторону леса, брось его там, не откликаясь на торопливое "ты где, ты где?", и не найдёт он обратной дороги. Может даже, в такой темноте пропадёт и само желание искать ту дорогу, исчезнет и сам человек, и останется только его тело без души и сознания. И только это тело, подчинившись древнему инстинкту, захочет лечь прямо там - в холодную пыль, где только что оно стояло, беспомощно озираясь, словно безглазое, в надежде поймать, или, хотя бы, ощутить капельку спасительного света. А потом оно свернётся тугим клубком, сожмётся как можно сильнее, и будет лежать вот так - тихо-тихо, пока не засветлеет полоска утреннего света над макушками чёрных деревьев. А если этот человек в той темноте не один, и всё тело и слух ощущает рядом неизвестного кого-то, которому и днём-то довериться страшно...

От таких мыслей князь покрылся мурашками: они пробежали от затылка вниз, легли широким шлейфом, охладив всю спину, а в пятках закололо невидимыми тонкими иглами, словно, кто-то поднял его на необыкновенную высоту, и отпустил руку... Князь еле оторвался от тонких перил, впившихся в его локти и ушёл в тёплую комнату.

6

Сергей Петрович проснулся в первом часу дня. Шторы оставались отдёрнутыми со вчерашней ночи, когда он выходил на балкон. Солнечные лучи широкой горячей полосой лежали поперёк кровати, деля её пополам. Он встал мокрый от пота, прошёлся по комнате, припоминая ночные сны, но их не было - осталась лишь тяжесть от тех ночных ощущений, когда он на короткое время перестал быть собой, и будто висел в воздухе над бездной.

Князь снова вышел на балкон и увидел в ярком солнечном свете белые резные перильца, бывшие вчера той единственной нитью между тем миром - миром тьмы и первобытного страха, и этим - светлым, спокойным, когда природа, открытая человеку, то медленно, то стремительно рождает в нём желание смотреть при ясном свете на её бесчисленные творения, слышать их звуки, вдыхать их запахи, прикасаться к ним.

Он смотрел на деревья и не узнавал их, вчерашних ночных, когда они слились с черным небом. Теперь же, в яркий час, они были живыми, говорливыми: изумрудные на просвет листья перешёптывались друг с другом; птицы в серых ломких ветвях пели хитрые песни; пруд оглашался утиными перебранками - всё ожило.