Княжеский отпуск

Лопатин Федор

Граф вытер рукавом мундира красные губы, указал на золотые сабли, висящие в центре:

– "За храбрость" получил, одна даже с алмазами. Но это так - побрякушки: ты вон на те посмотри, - он показал пустым бокалом на простые стальные клинки.
– Это мои "рабочие инструменты": ими я и добывал победу русского оружия. А видишь, - тут он поставил бокал на столик, подошёл к ковру, вынул из чёрных ножен одну из сабель, - видишь маленькую зазубрину? Это всё от долгой "работы". Однажды, под Тарутином, когда мы мотали французов, как собаки тряпку, мой отряд случайно на них наткнулся. Они выскочили из леса, как черти из печки, человек пятнадцать их было. Все грязные, рваные, совершенно озверевшие, с пустыми ружьями, потому как ещё третьего

дня мы у них обозы с порохом отбили. Со мной было человек пять - все на конях. Эти, значит, оборванцы с перекошенными рожами, - граф показал с какими именно, - взяли нас в кольцо. Я на Цезаре, коне моем, вырвался, и начал рубить направо и налево. Лучше, конечно же, направо, я, всё ж таки, правша, - с оживлением пояснил он, и сделал несколько энергичных рубящих движений крепкой рукой, в которой ещё была зажата сабля. Князь, стоявший в паре шагов, инстинктивно отшатнулся, видя, как граф разгорячился воспоминаниями и вином.

– И Цезаря я нарочно так ставил, чтобы этих тварей картавых быстрее "сработать". Рублю, значит, этих доходяг, и тут одному пучеглазому так рубанул по шее!.. И, знаешь, странно так клинок пошёл, слабовато как-то. В общем, застрял он в шейном позвонке. Я думал - сразу вытащу, ан нет, смотрю, туго сидит, шельма. Пришлось с коня слезать. Освободил, значит, сабельку, вытер её об мундир того пучеглазого, и вижу вот эту щербину. Так и храню с нею.

Граф замолчал, переводя дыхание. Повесил саблю на место, налил себе третий бокал и продолжил:

– А вообще, друг мой, все гусары хранят оружие бывшее в деле: кто пистолеты, кто сабли. У меня ещё не самая большая коллекция!

– У моего отца тоже две пики осталось, - сказал князь.

– Ну вот видишь - пики!
– засмеялся граф, легко похлопывая Сергея Петровича по плечу.

Граф прошёлся по комнате и тут, будто что-то вспомнив, дёрнул за шнурок, висевший на стене около двуспальной кровати. Через минуту вошёл молодой худощавый парень.

– Так, Никифор: сабли все снять и в экипаж! Чуть не забыл про них, чёрт, за этими разговорами, - сказал он князю, коротко хохотнув при этом.

– Да, и золотые заверни отдельно - в бархат, - добавил он. Никифор, кивнув, вышел из комнаты. Граф подбежал к двери и крикнул ему вдогонку:

– Да позови Матрёну!

5

Граф расхаживал по комнате широкими шагами, крутя чёрный смоляной ус. "Что-то опять пришло на память?" - подумал Сергей Петрович, наблюдая за ним. Сев в широкое мягкое кресло, подле "оружейного" ковра, князь спокойно спросил:

– Борис Борисыч, о чём задумались?

Граф присел в другое, стоявшее рядом, такое же кресло, и откинулся на широкую спинку.

– Да, понимаешь, - начал он, - сейчас вдруг кое-что вспомнил. Не так давно поселил я здесь одну старушку, Матрёну Тимофеевну. Как-то раз мои собирали ягоды в лесу, вёрст за пять отсюда. И вдруг видят - идёт старуха, как слепая, не разбирая дороги: на деревья, знаешь, натыкается, платье кустами рвёт. Ну, они её и окликнули. Та подошла. Начала, было, о себе рассказывать, но кто-то, будто, её остановил на полуслове. Единственно, что мои услышали, так это то, что она идёт к каким-то монашьим камням, дескать, в этих местах они и лежат. Ещё она сказала, что хочет посмотреть на часовенку, которую не построили. В общем, не простая старуха. Но мои, как заворожённые, работу прекратили, и сказали, чтоб шла с ними, ко мне, значит, в дом. Привели они её, сказали мне: отец, мол, родной, пусть Матрёна Тимофеевна здесь поживёт, потому как идти ей некуда, сам видишь - одежонка на ней плохонькая, и сама на ногах еле держится. Поживёт чуток, а там, глядишь, и пойдёт дальше, к камням своим. Меня даже уговаривать не пришлось: я, по натуре-то, приветливый, мягкий, могу дать кров хорошему человеку, тем более старухе. А тут ещё моя давняя страсть, с детства, ко всяким сказкам, небылицам, песням старинным. Оказывается, старуха как-то пронюхала про мой этот

интерес, может кто из дворни болтанул, не могу сказать, но я ей, лично, об этом не рассказывал, - граф крепко прижал руку к груди, глаза его расширились, и весь он подался вперёд, - слово офицера!

Он вновь откинулся на спинку кресла.

– Тебе кажется, что ничего особенного здесь нету, что я, вроде как, придумываю тут всякое, и что вино мне в голову ударило. Но вот тебе пример.., - он хотел, было, продолжить и ещё более подался вперёд, да так, что своим носом чуть не упёрся в лицо князя; хотел уже перейти на тот особенный шёпот, каким торопливо говорятся заговорщицкие речи буквально за пятнадцать минут до совершения переворота, но резко остановился - в комнату вошёл Никифор. Неся большой бархатный лоскут и два пустых мешка, он подошёл к ковру и начал снимать сабли.

– Ладно, - сказал граф, - ерунда всё это, чушь.

Он обратился к Никифору:

– Матрёну позвал?

– Сейчас, сказала, придёт: чаю допить хочет.

– Пускай, пускай, - задумчиво сказал граф.

Сергей Петрович заметил резкую перемену в поведении графа: он молчал всё время, пока Никифор неспеша переносил сабли на кровать, а перед этим вопросительно посмотрел на графа, как бы спрашивая, можно ли их там укладывать, на что граф утвердительно кивнул. Никифор также неторопливо, разложил на широченной кровати красный, сажень на сажень, бархат, в который аккуратно замотал золотые сабли. Графу нетерпелось договорить начатое: носок его лакированного сапога быстро застучал по полированному паркету, но тут же прекратил нервные движения, будто догадавшись, что это бесполезная затея. Через несколько минут прилежной работы, Никифор ещё медленнее стал укладывать остальные клинки в первый мешок; второй был надет после, с обратной стороны незакрытой части сабель. Крепко перевязал всё это верёвкой по всей длине, и унёс двухаршинный свёрток из комнаты.

Граф снова налил себе полный бокал и поставил пустую бутылку возле кресла.

– Эх, надо было его за вином послать, - первое, что сказал он за долгие десять минут молчания, но было заметно, что он остыл к той теме, прерванной приходом Никифора.

Князь смотрел на покрасневшее грустное лицо боевого генерала, и не мог понять, с чем связана такая странная перемена настроения у этого храброго человека, который только что размахивал саблей, рубил врагов налево и направо, а теперь превратился в другого, будто ловко подменённого кем-то, человека.

Молчание, казалось, растянулось на долгие часы. Граф по-прежнему сидел, как в воду опущенный. Князь, устав от гаданий о настроении Борис Борисыча, смотрел то на персидский ковёр, с едва заметными следами от висевших только что здесь сабель; то на полированный паркет, где отражался дрожавший свет десятисвечевой люстры, освещавшей лишь центр комнаты.

В дверь постучали.

– Входи!
– крикнул граф.

Вошла пожилая, но хорошо сохранившаяся женщина, с ясными живыми глазами, с длинными седыми волосами, но не с той долголетней ровной устоявшейся сединой, как у обычных стариков, а, будто, недавно начавшейся: многие волосы оставались нетронуты тем серебром, которое даётся судьбой, словно, в оплату за прожитую жизнь.

– Чего звал, батюшка?

– Садись, Матрёна Тимофеевна. Вот хочу, чтобы ты рассказала нам с князем что-нибудь новенькое.

– Так я ж два дня тому как рассказывала! Да так долго, что ты, батюшка, не дослушал - уснул на самой средине, - удивилась она несколько деланно, будто подзадоривая графа упросить её получше.

– Жара проклятая - всё тело тогда вымотала, вот я и задремал, - ответил он.

– Ну да, ну да, - быстро закивала она, видимо, не желая продолжать разговор о погодных условиях. И в этом она оказалась права: чем меньше граф думал о погоде, тем легче она переносилась. Таким способом "не задумываться" он пользовался всю жизнь, поэтому её тяготы становились менее заметны.