?Когда истина лжёт
Шрифт:
Немного. Мне нужно так немного, что ради этого придётся ломать полностью свои устоявшиеся ориентиры. Несправедливо. Ради кого-то ломать свой устой жизни. Но хочется быть женщиной. И это желание сильнее всяких устоев. Я хочу измениться. Хочу стать лучше. Хочу затмить её образ в своей голове. Не важно, что останется от Катерины Скавронской, если она лишится своей самой главной черты – острого языка, если она станет настоящей женщиной.
Чувствовать мужское внимание я хочу больше, чем быть уникальной.
Глупость, правда? Измениться ради кого-то, почти потерять свою самобытность ради внимания. Я могу потерять себя, свою изюминку. До слёз задевает представление этого варианта
Горький привкус несовершенства остаётся и колет сильнее, чем игла.
Говорить больше что-либо не было смысла. Я допила остатки чая почти залпом. Рот не сожгла. Встала и без слов покинула кухню. Пока одевалась, было смутное ощущение реальности. Туманный рассудок, смешанный с дозировкой боли. Душевной боли. Я вышла за дверь и прислонилась спиной к ней, вдыхая холодный подъездный спёртый воздух. К горлу подкатывал ком слёз. Почти истерика. Я сдерживалась по неизвестным причинам. Ноги сами несли меня по лестнице вниз.
Меня обдало прохладным воздухом, едва открылась подъездная дверь. Свежесть. Волосы развеялись, а лицо сковал холод. Я поёжилась, потому как ветер проник под одежду. Казалось, что он проник под самую кожу и взбудораживал моё нутро. Но нет. Это меня беспокоили всё те же слова. Костями чувствовала ледяной ветер, но не хотелось чувствовать тепло. Тепло для меня сейчас – как солнце для снеговика. Не хочу. Хочу лёд, мороз, ветер. Плевать, что волосы выглядят отвратительно, да и я сама тоже. Я хочу чувствовать беспрекословную дрожь, а не озноб души от собственной ущербности. Не хочу даже давать попытку мозгу осознавать, что все мои выводы относительно хорошего человека и характера – всего лишь пустая трата времени. Моё существование не имеет смысла тогда, если я не могу развиваться. Не вижу цели. Сейчас мои принципы превращаются в кашу, в болото. И это, как кислота, расщепляет всё: от органов до сознания. Сказать, почему я хочу чувствовать себя галимо? Потому что мне противно быть такой слабой, понимать, что я ничтожество, что моя жизнь обречена быть тупиком.
Мне больно. Никогда ещё не было так больно, как сейчас. Никто ещё не причинял мне такой боли. Лена, чтоб её. Егор. Зачем я только осталась? У меня было столько шансов уйти. Я не воспользовалась ни одним. И теперь плачу за то, что не восприняла знаков судьбы за чистую монету.
Дура. Какая же ты дура, Скавронская.
Я пришла домой. Вернее, едва доковыляла, потому что мои ноги завели меня, непонятно куда. Пришлось соображать на ходу, как добраться до дома. И позвонить никому не могла: слышать не хотела никого. И спросить не могла: люди были противны. И в телефоне не могла посмотреть: услуга интернета отключена. Сплошное одиночество.
Границы между днями стёрлись. Я была, как в забвении. Дни октябрьского поста для меня исчезли. Я ела то, что хотела. Заходила в магазины, кафе, покупала то, что хотела, и ела. Всухомятку, запивая водой, чаем или соком. Но мне хотелось алкоголя. Хотя бы слабенького градуса спирта. Несмотря на то, что я принципиально не употребляла алкоголь, мне хотелось именно чего-то противного, чтобы выбраться из этого замкнутого круга суеты, обыденности, рутины. Праздновать было нечего, горевать – тоже. Мне хотелось чего-то противного, отвратительного, чтобы навсегда запомнить это ощущение гадливости и знать, что вот она, та кондиция презрения к самой себе, до которой я могу опуститься. Ниже – некуда. Сейчас, по крайней мере.
Уроки проходили пусто. Не было ничего актуального. Я делала домашние задания
Если сейчас заткнуть свой ноющий бабский рот, собрать себя в кучу, вспомнить, что я всё-таки человек не последней важности, то, возможно, что-то и можно сделать. Но нет мотивации: нет желания чего-то добиваться, куда-то бежать и что-то делать. Апатия. К жизни. И к людям. Говорят, что самое ужасное в отношениях двоих – это когда у одного нет никаких эмоций к другому. Ни симпатии, ни злости, ни презрения. Ни-че-го. И это страшно. Не иметь ничего или понимать, что ты пустое место, потому что не вызываешь в человеке абсолютно никаких чувств.
Мне было страшно быть такой. Но страх не ощущался. Он был, словно составляющая меня. Часть. Как рука или нога.
Я вышла из лицея вместе с группой. Вот они, одетые по-осеннему, серьёзно, тепло, резвятся и обсуждают последнюю пару физики. Сегодня среда. С тех пор, как я побывала впервые в доме практиканта, прошло полторы недели. За это время, по словам Ксени, которые она говорила с отдельным воодушевлением, девочки составили график занятий с мелким Димой, и я пропустила одно занятие, в среду, поэтому сегодня мне следовало бы пойти к историку домой. Нет, меня никто не пас, чтобы я не филонила. Однако это не помешало Оле и Жене, как самым ответственным, вызваться посадить меня на маршрутку, которая довезёт почти до дома Егора. Контроль. Он докучал.
Я вышла через две остановки, прикинувшись, что ошиблась номером маршрутки, и водитель (добрый и не еврей) отдал мне мои деньги за проезд. Подумаешь, прогуляюсь до другой станции метро. Они всё равно уже все разъехались, так что мы не встретимся. Успокаивает.
Почему я бежала от них? Почему не хотела идти туда? Если честно, я не знала, что ответить им на эти вопросы, если внезапно они зададут их мне. Чего-чего, а подобные вопросы не должны быть заданы мне, потому что я не знаю, как на них реагировать. Что отвечать? Что нацепить на лицо? Мне было стыдно за то, что у меня происходило с практикантом. Отчасти я чувствовала превосходство, слащавое ощущение того, что я лучше, но оно неплохо так забирало воздух из лёгких. Мне неловко оттого, что они, влюблённые, помешанные, не знают, как подкатить к нему, а я, неприметная и колкая, пользуюсь всеми благами, о которых они только мечтают. Обидно было бы узнать об этом, правда? А я не хочу стать изгоем. Немного удалось ощутить это тупое чувство паршивой овцы – больше не хочу. Я боялась этого момента, когда правда вскроется. А она обязательно откроется.
– Кать, - в комнату вошёл Пашка, протискиваясь в узкую щёлку между дверью и проёмом. – Ты меня пугаешь.
– В чём дело? – я легко дёрнула головой, всё так же неотрывно сидя сгорбленно над конспектом по истории.
– Мне Ксюша звонила. Сказала, что ты какая-то странная. Ты весь день сидишь у себя в комнате, выходишь покушать со всеми и почти не разговариваешь. Я давно не видел, чтобы ты куда-то принаряжалась, ходила в клуб или просто гуляла, - он прошёл к моему столу и присел на его свободный от тетрадок край. – Ксюша сказала то же самое, что ты словно забитая. Что с тобой?