Когда мы были людьми (сборник)
Шрифт:
Но все же другой костюм пришлось купить уже в послестуденческие времена.
Не помню уж откуда, но у меня появились деньги. И я на эти деньги решил поехать к другу по общаге Володе Васютенко. Он был человеком, которого в девятнадцатом веке обозначали словом «ера». И это мне нравилось. Прилизанные люди были всегда. И в избытке. А оригиналов мало. «Ера» Володя Васютенко плохо, но громко играл на гитаре. И когда в нашу общежитскую комнату заходила комендантша, ругая нас за беспорядок, он брал в руки шестиструнный инструмент и величал Антонину Васильевну: «К нам приехал комендант наш, комендант наш дорогой!» И продолжал сиплым речитативом расхваливать красоту мегеры. Ну чья душа тут не смягчится?
Но это было в студенческие времена. А теперь мы на воле – работаем. И скучаем друг по другу. Так бывает только в молодые годы.
Кому-то Володя Васютенко ловко сыграл на гитаре и спел. Кому? Он стал директором в сельской школе.
Он директор. Я – учитель. Но в разных местах живем и работаем. Васютенко донял меня письмами: «Приезжай. У нас здесь так привольно. Караси!»
Поразило это слово – «Караси!» Что он хотел сказать, чем прельстить? Карась – ординарная рыба, костей до черта!
Но «караси» подтолкнули. И вот я на автобусном вокзале. Приехал в районный город Михайловку. Двадцать каме до цели. Вот-вот поеду к Васютенко, который директорствует в сельской школе, а жена его красавица Нина преподает русский язык и литературу. У этой девушки темные, глубокие глаза, как у грузинки. И жалостливый характер.
Но, увы, последний автобус уехал. Что делать? Возвращаться? А как жаркое из костлявой рыбы? Может, попутка? А пока я зашел в пивную и выпил пятьдесят граммов водки. Пива, как всегда, в пивной не было. Водка тут же лишила меня ипохондрии и тепло сказала: «Доберешься. Поброди пока по Михайловке. Может, что-нибудь подвернется». Я последовал водочному совету и в тиши пыльных акаций увидел промтоварный магазин. И там, в уголке, стройный солдатский ряд костюмов, висящих на деревянных плечиках. Вероятно, к костюмам меня неизбывно будет тянуть всегда. Я к ним приближаюсь с опасливой осторожностью. С трепетом душевным. Зачем я шагнул к этой шеренге? Не знаю. Там висели рядовые костюмчики, которые чаше всего носят инженеры или главные бухгалтера. И тут мои глаза наткнулись на светло-кремовую ткань в полоску. Полоска оказалась вишневой. В принципе это был не костюм, а нечто… Неизвестно кто бы мог купить его в Михайловке… Кроме меня. Позевывающая продавщица направилась ко мне. И я, чур меня, чур, вдруг понял, что она как две капли воды похожа на давнюю сызранскую закройщицу. Хотя эта была вежливее. Она утверждала, что это польский, натуральный костюм, что он чисто шерстяной с небольшой добавкой, что сидит он на мне как влитой. А стоит пустяки. Действительно пустяки. Я отсчитал восемьдесят рублей и отдал продавщице. Она завернула костюм. Но тут же в тени акаций, среди травяной шелухи я решил переодеться. Костюм оказался впору. Но, шагая в нем среди пассажиров, дожидавшихся автобусов, я вдруг преобразился. Костюм польский. Странно – я переводил тогда польского поэта Яна Бженковского. Скорее всего, это повлияло. Я подошел к кассе. И заговорил на ломаном русском языке, смягчая некоторые согласные. А слова со звуками «Ч» и Щ» вообще снабжал дополнительным прищелком.
Кассирша, у которой я час назад справлялся о билете на хутор Ветютнев, меня не узнала, но смутилась. Я ли? Костюм путал русские слова с польскими, переплавлял один язык в другой, коробил оба языка. Кассирша расплывалась в улыбке и раскрыла руки, будто пыталась обнять меня. Она извинялась за весь советский транспорт. Чуть не плакала. Даже для иностранца автобус в Ветютнев так поздно не ходил. И тогда транспортница, заразившись от меня, произнесла мягкое слово: «Молёковоз!» Моя русскость пропала напрочь. Я тупо стал вглядываться в жесты, показывающие на то, как и куда пройти, чтобы выбраться к той дороге «на Ветютнев». И более того, кассирша
Идти по песчаной колее было интересно. Тем более что я пытался разобраться: кто же я, в конце концов, – поляк или русский? Поляк! Решил еще немного побыть поляком. И после этого решения песок вдруг закончился, начался чернозем. И влупил дождь. Нельзя сказать, чтобы он был продолжительный. Небесной воды хватило, чтобы черноземную ту колею сделать скользкой. Я шел по этой черной лыжне и по-русски плевался. Не особый любитель матерной лексики, я вдруг заметил в себе другое преображение. Я заматерился. Вперемешку с польскими словами типа «Пся крев» и «курва».
До трех тополей я кое-как добрался. Два раза не удержал равновесие. А светло-кремовые мои костюмные брюки стали какими-то… в детстве этот цвет мы называли «серо-буро-малиновый с продрисью». Косматые комья грязи легко расплывались в иностранной ткани.
Желанный молоковоз вначале мимо меня проскочил. Но потом дал задний ход. Распахнулась дверца. Мужик в кепке блеснул стальными фиксами: «За рубь довезу!»
Черт меня дернул опять ломать язык: «Дзенкюя».
Шофер выжал сцепление. И воткнул скорость. И… и все же пожалел. Открыл с другой стороны дверь:
– Не русский, что ли?
– Поляк! – кивнул я, ударяя на первый слог.
Лицо водителя стало серьезным, и он, шмыгнув носом, уставился на дорогу. Вероятно, показывал чрезмерную бдительность. Хотя по этой лыжне «газон» с цистерной не вилял. И мы быстро докатили до хутора Ветютнев.
Теперь мне пришлось укрощать свой польский нрав и язык и довольно сносно, на русском, объяснять, где живет Володя Васютенко. Водитель долго не понимал, кто это и где. Но в конце концов он хлопнул по своему лбу кулаком и сказал:
– А-а-а! Так бы сразу и сказали, что это Владимир Васильевич!
Рубь с «поляка» молоковозчик не взял, только лишь заметил, что Владимир Васильевич очень обрадуется иностранцу. Он их любит.
В теплой хате директора школы я сидел в его тренировочном костюме. Красавица Нина стирала мой «польский». Мы чокались медовухой. «Сам варил». И потом, взяв в руки шестиструнку, Владимир Васильевич Ваютенко, этот акын усть-медведицких степей, поведал мне своим надтреснутым речитативом о своем житье-бытье.
– Где караси? – спросил я.
– В реке!
– А река?
– За двадцать каме.
Он махнул рукой:
– А! Это я для приманки…
Куда исчез тот польский костюм, не могу сказать. Он исчез, как исчезают старые и больные коты. Внезапно.
Уже в постпересторечные времена я купил свой третий костюм.
Как это случилось? Сейчас расскажу.
Еще не было моды садиться на корточки, коротко стричься и слушать зековские песни. Это потом. Потом только. Дорогу в зековский стиль протоптал особый костюм. Костюм-клифт впервые появился на плечах усатого и мордатого диктора телевидения. Могучие, набитые ватой или поролоном плечи, широкие с петлей лацканы, длинный вырез спереди. Диктор тот был нахален. И все косился на какой-то невидимый барьер. И это всем зрителям нравилось. Чувствовалась свобода.
Но что диктор?! Сам президент ходил в этих латах.
И не только на экране. Наяву.
Он приезжал в казачью станицу Новомышастовскую именно в таком, цементного цвета одеянии.
Это видел посланный понаблюдать из толпы мой коллега-журналист Сергей Базалук.
После встречи с президентом Сергей водил горбатым, мелиховским, как в кино «Тихий Дон», носом и с серьезным лицом рассказывал мне:
– Как живой! А лицо мраморное… Как мертвый!
– Так мертвый или живой?
Сергей щурился: