Когда мы были людьми (сборник)
Шрифт:
Я принес пирожки с капустой.
– Мне, пап, нельзя это есть, – как бы извинялся сын. – А ты пожуй! Дорога длинная.
Я попытался пожевать пирожок, да он в горло не лез. Кофе все-таки выпил и отодвинул чашку.
– И курить нельзя?
– И курить!
Я выколупнул сигарету из пачки, сунул в рот и сказал Денису:
– Вернись! Ведь ты не написал дипломную по Розанову. Скоро получишь диплом! Я купил тебе компьютер. Вернись! Мы будем вместе сочинять рассказы! А хочешь, я буду их писать, а ты делать к ним рисунки? У тебя это здорово получится!
Денис слушал и все понимал. Он ведь все знал и все видел. Он знал даже то, что отец Симеон отказался отпевать его. А я всем говорил одно и то же: «Пушкина как дуэлянта отпевали, больного Дениса – нет». Испрашивали справочку от епархии можно ли? И здесь активно действовала бумажная система. Но вот другой, отец Сергий отпел потом.
– Денис, вернись, что я без тебя? Пустота, вещмешок для консервов!.. Пусто, и все как будто в вате. Жуешь огурец, а он – вата. Пьешь кофе – тоже вата. Как дальше? Уже и книги никакие не интересны. Сам строчу всякую бескровную чушь и мерзость.
– Пап, но ведь ты сам в своих книжках описывал мусор нашей жизни. А теперь назад зовешь? Помнишь, как мы налимонились в соседнем дворе? И я сказал, что у тебя главный рассказ – «Фальшивая нота». Герой, современный Орфей, умирает в нем по частям, а потом и разом ухнул в речку на мотоцикле. Это ведь так?..
Сын говорил это мягко и жалостливо, словно разговаривал с ребенком.
– Так, Денис, но и не так! Я писал для того, чтобы люди видели, как поступают, но я не хотел, чтобы так поступали. У меня маленький человек всегда лупит кулаком в стенку.
Денис усмехнулся, не верил. А я подумал, что я – дутый филин, самомнительный. Прямо классик. Тьфу! Надо кончать риторику.
– Денис, что ты хочешь? Может сладкого, шоколадку?
– Я же сказал – нам запрещается! Точка! – раздраженно ответил сын.
Он таким не был никогда. Даже в болезни.
И там тоже запреты, там следят, скорее всего. Я взглянул на потолок. Никаких видеообъективов. Знаменитые липки аккуратно, по чьему-то велению, пробивали черепичную крышу кафе. Они хлестали ветвями по шиферу.
– А вообще-то иди возьми шоколадку. Я как-нибудь крадучись, того… съем! – улыбнулся сын. И погрустнел.
Я со всех ног кинулся к буфетчице. Я сунул ей деньги, без сдачи. Она протянула плитку.
Три минуты прошло, не больше. И все. Уже отворачиваясь от буфетчицы, я холодеющим животом понял, что Денис исчез. Армяне кидали свои кубики, а Дениса нет. Стул стоял. Я пощупал его: сиденье теплое.
На нашем столе, рядом с пирожками, тяжелой стеклянной пепельницей был придавлен листок из записной книжки. На зубчатом сверху
И ниже нарисован слоник с грустными до жути глазами.
Иго
Ты пишешь, что она вышла на пенсию. Не могу представить! Она не может быть старухой. Еще вчера, позавчера она резко обернулась и цокнула: «На… ттт… тебе… ппп… потрогай!»
В темном царстве. Зубом, глазом, соском, лучом света.
Это было вчера.
А ты лжешь: на пенсию!
А еще? А еще вопрос вопросов. Что она этим хотела сказать, когда по пожарной лестнице затащила меня на крышу клуба и там сунула мне под рубашку свою фотографию?
Три на четыре, «с уголком».
С уголком-угольком.
Бог мой! Она ушла на пенсию. А я еще молод. А она – старуха. Я молод и бессмертен.
На что надеялись? На то, что убежим от людских глаз? Лучше бы – в лес. А она: «В город! В город!!!»
Впрочем, она была права. В лесу бы было все подругому. Иной план. Дубы, овраг, дикая вишня. И там бы непременно произошло… И померк бы свет. Французы называют это «маленькой сладкой смертью».
А тут в толпе: «Ппп… потрогай». И ничего нет. Не надо больше. Двадцать один, двадцать два. Так считают старые фотографы. При красном свете. Зубы, глаза и все остальное. Из тумана.
Ты пишешь. Ты всегда хотел мне написать. И вот выждал. Всегда мне завидовал. Не Равилю, мужу, а мне. Теперь в отместку: «Пенсионерка!» Ложь.
Дедяка (так я звал своего деда) мне рассказывал, как он умирал в госпитале. Должен был вот-вот отдать душу. И как медсестра Сашенька (я запомнил, именно «Сашенька»)… Наверное, было так же: «Ппп… потрогай!»
Дедяка не умер. Из-за них. Ему захотелось жить. Все в мире повторяется.
В учебнике биологии нарисованы аэростаты с лямками – молочные протоки, сосуды. Губчатая плоть. Поролон.
Телефон был лишь у Бычковых. Вечером, в десять я с журналом «Техника – молодежи» пробирался к Бычковым. Журнал – Кольке Бычкову. Телефон – в сенях. Всюду запах струганой доски.
Я шел к черной трубке на цыпочках.
Ее Равиль спал в двенадцати километрах от меня. О чем мы с ней трещали? Телефонный провод должен был сгореть вместе со смоляными досками сеней. Да ни о чем. Вот: «Почему мы никогда с тобой не танцуем?» Озорно рычала в трубку: «Ррравиль дрррыхнет».
Она рычала о своем домашнем, любимом, прирученном муже Равиле. Он – татарин. Она – русско-советское иго.
Почему она со мной ничего никогда не имела? Любила всех и никого. «Хочу муслиновое, пурпурное платье!»
Морщила нос, искрились глаза.
Наташа Ростова. Лучше.
Не имела со мной ни-че-го. Очень просто. Я только заикнулся об этом, она отрезала раз и навсегда: «Ты не создан для семьи!»
Все же мы с ней танцевали: «Льет ли теплый дождь, падает ли снег» и «О, мами, мами блю…»
Не надо: «На ттт… тебе…» Я их чувствовал и взлетал. Может быть, даже бился об известковый потолок затылком.