Когда мы были людьми (сборник)
Шрифт:
Вот толстый купидон тянет через стол три вязальных спицы с румяным шашлыком. Но чу! Что-то вздрогнуло, грюкнуло, зашумело. Что это все перевернулись в сторону стеклянной двери, похожей на стиральную доску Пашкиной бабушки? В дверь вступил низкорослый мужчина. Он самый, Семечкин. Темный, давно ношенный костюмчик. Только туфли у него были хорошо накремлены. Зачем так драить? От этого ведь стоптанность каблуков заметнее. Мужчина, нет, нельзя так определить, мужичок с помятым картофельным лицом – такие на вокзале ошиваются шел смело. По бокам от него раскачивали бедрами две дамы. Одна
Мужичок вокзальный Семечкин что-то лепетал, когда она снимала с подноса деньги, складывала их штабелями на закапанном арбузным соком столе. Потом она подняла с пола то ли сумочку, то ли портфель, затискала туда деньги: так котят в мешок тискают, только тогда потянулась к подносу. Она глядит из-за желтого бокала так красиво, так влюбленно, так весело, так сладко. Она глядит на зачумленного мужика и прощает, что он купил ее на один вечер, купил два или три поцелуя в щеку. Она думает: «Бедный, глупый, как мне вас, мужиков, жалко».
Ариадна
– Руку – сюда, вот так, вот так. Не сжимай. Ладонь раскрой и легче, легче, легче. Не касайся пола, ничего не касайся. Ты – в воздухе.
От Ариадны пахло вишневым вареньем. Он и не думал сжимать талию. Он боялся прикасаться к живой материи в горошек. И тупо понимал, как в душной алгебре: эту задачу не решить.
Ариадна Андреевна не сердилась, лишь шумно сдувала со лба желтую прядь.
– Я с табуреткой танцевать училась. Вслу-ши-вай-ся.
Она указывала подбородком в сторону чемоданчика-проигрывателя. – Такт не упускай. И раз, и два, и три. Ноги сами понесут… Не каменей!
Ариадна вдруг закричала:
– Не каменей! – И испугалась сама, сбившись на шепот: – Не немей, котик. Тшшш!
Горячие у нее руки, и как сладко, тоскливо и хорошо пахнет вишнями. Был бы он взрослый, ах, был бы он взрослый – написал бы ей письмо. И женился бы.
Танцевать он научился в один момент. Перестал робеть и, забыв себя, включился в музыку, внял: «Ты почуешь эти метки и взлетишь».
Почуял. И взлетел. И учительница, коснувшись его лба ладонью, горестно вздохнула:
– Молодец, котик!
Что-то она, наверное, заметила в нем.
В этот вечер он был сам не свой. Он по-настоящему летал. Земли и предметов вокруг не существовало. Все казалось надувным, как цветные шарики.
После уроков опять танцевал с Ариадной. Закрепляли то, что он схватил. Она уже по-другому хвалила его, уже без «котика». А когда черный диск пластинки остановился, Ариадна взяла его руку в свою:
– Теперь я буду заниматься
Ей уже с ним неинтересно: «Ты навсегда запомнишь свою учительницу танцев. Запоминают все первое. Кто плавать научил, кататься на велосипеде. Первую это… Женщину».
«Первую это… Женщину». Не золото волос у нее – ржаная солома. А сам, сам? Кисель. Он ушел тогда из класса на чужих ногах, совершенно разучившись не только танцевать, а и ходить. Земля давила на ноги.
На перемене он подскочил к той же Ариадне Андреевне:
– А Костя курит.
Ариадна взглянула на него с интересом: – Пороки украшают. – И оттолкнула его от себя. Она врезала ему по-девчоночьи: – Отстань! – И еще, совсем не в такт: – Молодец, котик!
Стул Винсента
Он звал ее Маркизой ангелов. Она его – Сказочником.
Отчим и падчерица.
Тот, кто сидел на старом ивовом стуле, тот и задавал вопросы. На это раз сидела Маркиза:
– На чем Земля держится?
– На трех китах.
– А киты?
– На воде, в море-океане.
– А море-океан?
– На земле.
– Вот и запутался. Опять я выиграла.
Стул скрипел на все лады. Сейчас стул радовался.
У Маркизы были длинные пальцы и лицо, которое начинает взрослеть. Сказочник вывел правило: как только ребенок начинает читать, он начинает взрослеть. Маркиза уже бегло читала.
– Земля держится на лучиках. На солнечных!
– Ага, привязана! Шнурками от кроссовок. Ха-ха-ха! Хе-хе-хе! – нарочно, по слогам, рассмеялся Сказочник.
– Не дразни меня, а то уйду.
– Лады. А от кого люди произошли, а, Маркиза?
– От обезьян!
– Ага, из клеток сбежали! Человека Бог создал.
Вопросительный стул скрипит всеми своими ивовыми прутьями, как будто музыкальный инструмент.
– Завтра, между прочим, Пасха, – вздыхает Сказочник, – все христосываются. Крашеные яйца дарят.
– Зачем дарят?
– Не знаю, чтобы простили, помирились.
– Да?! – изумилась Маркиза. – А если я Кристине свое яйцо отдам, то помирюсь с ней?
– Надо еще три раза поцеловаться в щеки.
– Здорово! Это что, такое правило?
– Христосоваются! Мирятся, значит.
– И мы с Кристиной…
– Конечно! Тогда давай скорей красить.
– Их еще сварить надо.
– Давай, ты, Сказочник, вари, а я буду красить.
Маркиза соскользнула со стула и побежала за красками и кисточкой.
– Вообще-то их в луковой кожуре кипятят, но и кисточкой можно.
Вскоре яйца тупо застучали о дно эмалированного голубого ковшика. Минут десять прыгали они в кипятке. А потом крутились под холодной струей крана.
– А почему Пасха называется?
Сказочник не знал.
Он знал с полтысячи разных писателей, больших и мелких, знал Мигеля Сервантеса Сеаведру и Эрнеста Теодора Амадея Гофмана, но не знал, почему Пасха называется Пасхой и для чего красят яйца.
Красной акварелью Маркиза подписала яйцо «Кристине». И Сказочник еще посоветовал добавить «Х.В.». Христос Воскрес. Такое же яйцо «Маме», «Сказочнику».