Когда налетел норд-ост

Мошковский Анатолий Иванович

— Ну и техника у тебя! — восхищались, охали даже знатоки. — Тебе бы в соревнованиях участвовать… Пропадает такой феномен.

Игорь не хотел и слушать этого, отмахивался.

Впрочем, отцовы приятели, художники, не говоря уже об отце, прочили ему и блестящую карьеру живописца.

Как-то так получилось, что с раннего детства оба брата начали рисовать. Они выросли среди картин, среди разговоров и книг об искусстве; в картинных галереях и на выставках бывали чаще, чем в театрах. Акварели Игоря показывались даже на выставке детского рисунка в Индии и завоевали серебряную медаль. Отец в свое время настаивал, чтоб он поступил в среднюю художественную школу (при институте имени Сурикова), что

против Третьяковки, но Игорь не соглашался.

— Мазать люблю и всегда буду любить, а вот заставь это делать ежедневно — возненавижу.

— У тебя талант, а ты… Почерк свой уже пробивается!

— Да ладно тебе, — отвечал Игорь, — не мне говори: человек постиг грамоту, а ему — талант!

— Игорь, я серьезно.

— И я.

— Вот несносный мальчишка! — возмущенно крикнул отец. — У тебя врожденное чувство цвета и отношений… А композиция? Как ты можешь разместить в пространстве и связать предметы! Вот рисунок сильно хромает — это да, и есть стремление к вывертам, к модничанью… Это проще всего, пойми…

— Не хочу писать, как другие.

— Хочешь писать, как никто?

— Это, к сожалению, невозможно. Но ведь скука же — ездить по давно проложенным и прикрученным болтами рельсам…

— Ты понимаешь, что говоришь?! Ты талант, и тебе почти ничего больше не нужно приобретать, нужно лишь кое от чего отказаться. Это ведь так легко…

— Как сказать.

— Отнесись к себе серьезней, поднажми — и все будет в порядке. Гарантирую. Обидно, если кинешься на что-то другое: заново осваивать, переучиваться. Здесь же дорога наполовину уже пробита. Глядишь, и я могу оказаться небесполезным. Только поднажми и не ленись.

— Ох, папа, не хочу поднажимать. Все должно быть естественно.

— По зову внутреннего голоса? — иронически спросил отец.

— Хотя бы. Другие «поднажимают» и вроде бы многого достигают, а толку? Кому они нужны?

Отец заходил по комнате, подбрасывая и ловя ракетку, постучал ее ребром по руке и вздохнул:

— Дело, конечно, хозяйское, тебе решать, не маленький уже, но советую…

Этот разговор состоялся через месяц после того, как отцу присвоили звание заслуженного деятеля искусств. Отец был на короткой ноге со многими графиками и живописцами и даже чуть не получил в пятидесятом году лауреата за иллюстрации к роману о металлургах. Тогда из-за каких-то махинаций и козней его противников, как он объяснял, это дело сорвалось. Среди противников было несколько старых товарищей отца по институту, очень видных художников. Их масло и графика восхищали не только Павлика. Рассматривая работы этих художников на выставках и в репродукциях, Игорь говорил: «Вот это я понимаю — умно, пронзительно и по-своему! Просто не верится, что они ровесники отца и учились с ним у одних мастеров: ведь обогнали же его лет на полста! Они что-то ищут, пробуют, рискуют, а наш с тобой папка…» — Игорь показывал большим пальцем вниз.

Когда-то, по словам матери, те товарищи были частыми гостями у них, спорили, хохотали на весь дом, обкуривали комнаты, на все корки крыли последние работы отца, а он молча краснел, становился медлительным и не таким изящным и красивым. Потом товарищи все реже заходили к ним, только изредка звонили, а потом и звонить перестали. А когда кандидатуру отца подчистую зарубили при выдвижении на премию, он утверждал, что все это дело их рук: завидуют. Фокусничают, выламываются и от других требуют того те. А он не хочет. Все основное в русской живописи найдено еще в начале века, и найдено лет на сто вперед, и нужно только совершенствовать найденное! С умом, конечно.

Читая хвалебные отзывы о живописи бывших товарищей, отец темнел:

— Ловкачи! Время выведет их на чистую воду… Я им докажу еще, кто прав.

Через десять

лет отцу все-таки присвоили почетное звание. Месяца за два до этого отец нервничал, плохо спал, даже на теннисный корт не ходил. Видно, не хотели присваивать. Он то и дело звонил знакомым и, что было не в его характере, жаловался на непонимание его творчества, на прямое недоброжелательство, хотя за всю свою жизнь он вроде бы никому не сделал зла, не критиковал никого даже за явные формалистические вывихи и трюкачество, хотя мог бы. Еще как мог бы! Особенно в те годы, когда таким художникам приходилось туго. Однако он тогда не воспользовался этим правом и даже поддерживал с такими художниками добрые отношения. А вот они словно забыли это и теперь не очень благородно себя ведут. Один даже со статейкой выступил, обвинил отца в склонности к натурализму. Конечно, он не претендует на сенсационные открытия в графике. Он считает, что подлинное искусство должно быть доходчивым, понятным с первого взгляда, а не походить на ребус. Главное — разъяснять народу основные положения времени через художественный образ и тем самым быть полезным, нужным, и в этом его творчество может поспорить с самыми ярыми «леваками»!

Потом с присвоением звания все пошло на лад, и отец закатил дома «прием». Игорь был послан в Столешников переулок за коньяком. Мать где-то достала банки с тихоокеанскими крабами и даже замороженных омаров, огромных и красных, в твердых панцирях, очень похожих на гигантских речных раков.

Стол ломился от угощений. Было весело, шумно, непринужденно. Отец в черном костюме, с малюсенькой бабочкой уголками вниз, с сильно выпущенными манжетами белой сорочки был красив и легок, неутомим в остротах, находчив и возбужден. Ни в его лице, гладко выбритом, уверенном и твердом, с правильными строгими чертами, ни в его словах, ни в его движениях, когда он вставал, чтоб встретить запоздавших гостей, не было и тени суеты или заискивания.

Он всегда казался гордым, независимым, и Павлику нравилось это. Сыновей тоже усадили за общий стол: Павлик устроился в уголке и ковырял вилкой белое, похожее на куриное, крабье мясо и молчал, непрерывно краснея оттого, что все старались сказать ему что-то приятное. Игорь в тот вечер выпил под давлением старенького усатого художника, чье одно небольшое полотно висит в самой Третьяковке, две рюмки коньяку, но тоже, как и Павлик, был стеснен, неразговорчив, точно не у себя дома.

Когда крепко выпили, стали требовать, чтоб Игорь показал свои последние работы маслом.

— Мне нечего показать, — сказал Игорь.

— Как нечего? Вокруг говорят о тебе, хвалят — не нахвалятся, а ты и показать жалеешь? Тащи, и немедленно.

— Да нет у меня ничего… Что показывать, пеленки?..

— Ого! — не отставали гости. — Что это у тебя, Александр Сергеевич, за сын? Других и не проси — сами притащат, а твоего упрашивать надо.

— Ну хочешь, я принесу? — предложила мать, суетившаяся за столом. — Две последние — портрет Петьки и лифтерши?

— Не надо. — Игорь уперся ладонями в коленки, взял с вазы яблоко и, потупясь, стал есть его. Потом — никто и не заметил — встал и ушел.

После его ухода Павлик ощутил удвоенное внимание к свой персоне, и ему стало жарко от комплиментов: он-де хорош собою, весь в отца, и держаться может не в пример другим, и его рисунки и акварели обещают многое — пришлось притащить ворох листов с акварелями и зарисовками…

Трамвайчик шел по Дунаю вдоль низких луговых берегов с бесконечными зарослями камыша. Когда налетал ветер или били волны, камыш долго раскачивался и кланялся Дунаю. «Спутник» часто приставал к маленьким пристанькам: кто-то садился, кто-то слезал, трамвайчик резво отваливал и бежал дальше, к новым причалам.