Когда налетел норд-ост
Шрифт:
Серега исчез в машинном, двигатель затарахтел.
Странное дело, но с этой шаткой рыбацкой фелюги берега казались не совсем такими, как со «Спутника». А может, они сами в этих местах, ближе к устью, изменились?
Справа по-прежнему шла Румыния в вербах и лугах, в кучах срезанного камыша и редких домиках. Слева тянулись бесконечно заболоченные, принадлежавшие нам острова. Павлику казалось, что вся человеческая жизнь осталась позади. Впереди только плавни, мели и море. Но где-то там был рыбоприемный пункт и поселок, где живут рыбаки и его родной брат…
Отъезд
Как-то вечером, когда все были в сборе и, позвякивая серебряными ложечками, пили на кухне чай с тортом «Прага», Игорь все время до того молчавший, сказал:
— Скоро я уезжаю.
Никто этим словам не придал значения.
— На этюды? — вяло спросил отец. — Разве ты уже не охладел к ним?
Было время, когда они с отцом часто ездили на этюды то в Коломенское, то в Абрамцево, то на Пахру.
— Изрядно, — Игорь слизнул с губ шоколадный крем.
— Куда же собрался, если, конечно, не секрет? — без особой заинтересованности спросил отец.
— На Дунай.
— Куда ты сказал? — Мать, тянувшаяся с зубчатым ножом к торту, застыла на полпути.
Игорь повторил.
— Надеюсь, ты шутишь?
— Нет, мама. Засиделся я здесь. Учиться пора чему-нибудь.
Лицо матери как-то сразу осунулось, губы задрожали, зато отец оживился, вроде бы даже повеселел.
— А мы не учили тебя?
— Слишком даже много. Перекормили. Куда-то лезу, что-то пытаюсь сделать, а чего-то самого главного не понимаю.
— Согласен. Знаешь, в чем твой недостаток? Жизнь надо принимать такой, как она есть, и меньше любоваться собой: какой, дескать, я интересный, новый, современный!
— Не то, папа, все не то! Я ищу в правильном направлении, но чего-то еще не понимаю. За всем этим должно стоять что-то очень прочное и настоящее…
— Ох, Игорь, ты опять!
— Да, папа, и здесь ты меня не переубедишь.
— Даже если буду прав?
— Но вначале нужно доказать, что ты прав. Я хочу…
— В общем, все ясно: решил уехать, мужественно выпасть из гнезда? Самостоятельно, так сказать.
— Ага, — просто сказал Игорь.
— Можно разбиться. К тому же внизу кошки ходят. У них зубы и когти.
— Плевать.
— Ты хорошо подумал?
— Более чем хорошо. Здесь, в городе, не сразу поймешь, что к чему, и сюда каждый стремится…
— А ты наоборот?
— Хотя бы.
— Занятно, — сказал отец. Он развеселился и даже решил вдруг выпить вторую чашку чая, хотя обыкновенно его нормой была одна. — Испытать себя, значит, решил, поумнеть, как это говорится, закалить свои нравственные и физические силы?
— А это плохо?
— Да ты, по-моему, не очень увлекался Джеком Лондоном, говорил, что он средний писатель, не очень интеллектуальный, местами дешевый, местами безвкусный, что его психология мускулов и тривиального мужества не очень устраивает тебя…
— Пожалуй, — сказал Игорь. — Это пройденный этап. Писатель для детей и юношества.
— А какой тебе нужен?
— Для людей.
— А дети и юноши — не люди?
— Самые лучшие, самые настоящие,
Отец рассмеялся.
— А ты, знаешь, ничего. Из тебя, пожалуй, получится толк. Не знаю, правда, когда.
— А я не тороплюсь.
— Что ж ты будешь делать на своем Дунае?
— Работать.
— Ну, тогда ничего, а то, думал, станешь бродягой, как герои модных повестушек, или решил позариться на лавры Горького?
— Сейчас новый век, папа.
— И я так думаю. Что ж ты все-таки будешь там поделывать? Пилить лес?
— Там нет леса, там он очень дорог.
— Работать на бахчах? Строить межколхозную ГЭС? Плавать юнгой на какой-нибудь калошине?
— В основном писать и рисовать. А еще рыбачить. Если примут.
— А там что, много рыбы? Я и не слыхал, признаться.
— Навалом. — Игорь говорил с отцом его же языком. — Ловится там дорогая красная рыба — белуга, севрюга, сом, сазан, ну и знаменитая вкуснейшая дунайская сельдь.
— Великолепно! — сказал отец. — Однако не очень верю, что хочешь там писать и рисовать. Живопись, графика и т. п., конечно, в наш практический научный век — вымирающие профессии, и, разумеется, куда лучше окончить какой-нибудь там рыбоводный, или, как он там называется, институт… Поздравляю! Ты, Игорь, становишься настоящим трезвым человеком, не то что твой отец. Поздравляю.
Мать сидела с неподвижными глазами и держала в руках нож, предназначенный для разрезания торта.
— Рано меня поздравлять, — сказал Игорь. — И ты, пожалуйста, не обижайся и не злись на меня. Я не стал и не хочу быть тем трезвым человеком, о котором ты говоришь… Впрочем, и в искусстве далеко не все такие бескорыстные и рыцари…
— Хочешь ехать? — вдруг прервал его отец.
— Хочу.
— Думаешь, держать буду?
Игорь промолчал.
— Катись… Пожалуйста! Даже двести рублей выдам. Подъемных, так сказать. Ты не возражаешь, мать?
— Саша, что ты говоришь, — впервые подала голос мама, — ты думаешь, что говоришь? Куда он поедет? Где он будет там жить? У него ведь и профессии никакой нету. Зачем все это? Разве дело в деньгах? — В ее голосе уже звенели слезы, и, как видел Павлик, лицо брата все больше темнело.
— Спасибо, — сказал Игорь, вышел из кухни, и было неясно, благодарит ли он за ужин, за деньги или за разрешение уехать на свой Дунай.
Тяжелее всех переживала отъезд мать. Отец вначале хорохорился, посмеивался, называл Игоря беглецом, блудным сыном, дунайским авантюристом. Но потом и он задумался, замолк. В квартире сразу стало как-то тише, просторней. И неуютней. Павлик был уверен, что все-таки хуже всех было не матери, не отцу, а ему. Одному ему. И хоть казалось, что не так уж много времени проводили они вместе — у Игоря всегда была уйма своих дел, — они были накрепко привязаны друг к другу. Вначале Павлик не мог понять, что так сблизило их, ведь Игорь не был с ним особенно мягок и добр. И лишь после отъезда брата понял.