Когда наступает рассвет
Шрифт:
Это же выкрикивали многие из участников всеобщей манифестации. Особенно усердствовали, как заметила Домна, гимназисты, студенты, курсистки.
По улицам с пением революционных песен, дружно, плечо к плечу, шагали колонны металлистов, железнодорожников, ткачей. Четким шагом прошли матросы боевых кораблей, перешедшие на сторону революции солдатские роты. На концах штыков весело развевались кумачовые ленточки и флажки. Гремели полковые оркестры. Все кипело кругом, плескалось морем ликующего шума.
Такой душевный подъем Домна
Домна и Ксюша примкнули к одной из рабочих колонн. Впереди показался Таврический дворец. Здесь размещалась Государственная дума. Здесь же и Совет рабочих и солдатских депутатов. Сюда стекались со всех сторон города все, кому была дорога революция. Перед дворцом не переставая шли митинги. Только одни закончат и пойдут с песнями, на площадь уже вливаются новые колонны. И тут же начинается новый митинг, снова выступают ораторы.
Особенно запомнился Домне один длинноволосый, в пенсне на широкой черной ленте.
— Да здравствует революция, несущая всем свободу, равенство и братство! — кричал он охрипшим голосом и поднимал обе руки, точно собираясь взлететь. — Ур-ра-а!
— Как бы не надорвался, бедняга! — сказал седоусый рабочий, стоявший рядом с Домной и, повернувшись спиной к ветру, чтобы зажечь самокрутку, добавил: — Видать, эсеровская школа. Буржуйский прихвостень! Лучше сказал бы, когда будут войну кончать…
Домна, кивнув, сказала вполголоса:
— Орет про равенство и братство, а с нашим братом, поди, не сядет рядом… Видали таких!.. — Она вспомнила Латкина, архитектора Космортова и других, любивших на сытый желудок порассуждать о свободе, о братстве, о гуманности. Наслушалась она этих разговоров, подавая на барский стол десерты и ведерочки, где шампанское во льду.
На митинге выступали и иные ораторы. Они требовали кончать войну. Землю отдать крестьянам. Накормить голодающих хлебом. Их напряженно слушали рабочие, солдаты, матросы.
— Этот правильно говорит, по-нашенскому! — одобряли в толпе и аплодировали натруженными, заскорузлыми руками.
Много непривычного увидела в этот день Домна. Вечером она сидела на скамейке с Ксюшей у рабочей казармы. Подруга говорила:
— Кончится война — мой вернется. В последний вечер он подарил вот этот перстень! Велел ждать…
— И будешь дожидаться? — спросила Домна.
— Буду… А у тебя нет кольца?
— Нет… Не было времени думать об этом.
— И не целовала еще никого?
— Говорят, у каждого свое счастье. А где мое гуляет, не знаю…
Вспомнились Домне сельские посиделки, пляска под писклявые звуки дудочек-гумов, вырезанных из полого дудника, проводы белых ночей, милые сердцу родные напевы, все то дорогое, что она оставила там, у себя дома, на берегах Сысолы и Вычегды. Хотя бы взглянуть на родимый дом.
Нет, она еще никого не любила. Были парни, которые нравились, но не обращали на нее внимания. Велика ли радость — дочь бедной вдовы, батрачка, голь перекатная, у которой все приданое — что на себе! Так и проходила мимо нее любовь. И нерастраченные чувства ее до времени затаились в душе. Верила девушка, придет ее суженый. Есть же он где-то.
Проня?.. Между ними как будто начиналось что-то. Парень он отзывчивый, не похож на пустоголовых щеголей. Но ведь они так быстро расстались. Получила от него одно письмо, а потом как ножом отрезало, нет и нет! Может быть, нашел другую любушку, или что случилось с ним?
Ксюша спросила с доброй усмешкой:
— Для кого бережешь себя? Может, думаешь выскочить за какого-нибудь богатого вдовца?
Домна вспыхнула, сердито сдвинула брови:
— Ты серьезно или в шутку? Дурочкой меня считаешь, что ли? Никогда не буду я себя продавать. И за пьяницу мужа не буду цепляться, как некоторые бабы. Лучше в омут, чем такая жизнь.
— И я так думаю, — тихо отозвалась Ксюша.
Домна схватила ее руку, прижала к груди.
— Слушай, скажу тебе одной, о чем думаю. Хотела бы я полюбить такого… ну, как бы сказать…
— Ну да, красивого, сильного! — подсказала подружка.
— Красивый? Это не самое главное… Понятно, за урода кому хочется выходить. Но не в этом дело… Самое главное, чтобы душой был красив. И чтобы меня любил больше всего на свете. Жить без любви— небо коптить!..
Они шептались долго, пока в окнах не зажглись огни.
Домна жила в радостном волнении. Казалось, что с падением старой власти все напасти кончились: царя нет, революция победила, и теперь все будет хорошо. Хозяин фабрики, испугавшись такого оборота дел, принял требования рабочих. Фабрика ожила, начала выпускать ситец и солдатскую бязь. Домна каждое утро вместе с Груней и Ксюшей спешила к своей машине.
Бежали дни за днями. Ткачева Домна редко видела. Днем он находился на фабрике, а по вечерам у него вечно были какие-то дела. Вот почему она обрадовалась, когда в воскресенье, ставя на стол кипящий самовар, услышала, как Иван Петрович разговаривал с женой:
— Сегодня куда-нибудь собираешься, Ваня?
— Может быть, придется уйти. А что?
— Спрятала твою одежду, вот что. Посиди дома. Уже лицо твое стала забывать, до того дожили!
— Значит, домашний арест? — добродушно рассмеялся Ткачев. — Ну что ж! Пусть будет по-твоему. Однако чаем, надеюсь, напоите меня? Хоть и под домашним арестом, а чай полагается… Ты у меня, Грушенька, строгая стала, что новое Временное правительство. Оно, слышно, собирается вводить смертную казнь.
— Не очень ты любезен к новой власти! — заметила Груня.