Когда наступает рассвет

Федоров Геннадий Анатольевич

«Где ты теперь, Василий Артемьевич?» — вздохнул матрос и, поправив ремень карабина, ускорил шаги.

Но вот и знакомая избенка. Она все такая же ветхая, вся окружена сугробами, из которых выглядывали стояки покосившейся изгороди, чуть поодаль едва просматривается в темноте малюсенькая баня. Под окном у стены, где обычно складывали дрова на зиму, ни полена. Снег у крыльца давно не расчищался…

«Видать, не весело живется!» — подумал удрученно моряк. Он поднялся по шатким ступенькам крыльца, прошел через темные сени, привычно нащупал ручку двери,

дернул на себя и, наклонив голову, чтобы не стукнуться о косяк, перешагнул порог.

— Здравия желаю! — громко сказал он, закрыв за собой печально скрипнувшую дверь. На его приветствие никто не ответил. Прислонив карабин к стене, Проня (а это был он) скинул котомку и огляделся.

В избе царил полумрак. И только пространство над голбцем и верхняя часть глинобитной печки были освещены коптилкой, поставленной на опорный брус широких крестьянских полатей. От ее зыбкого неверного света изба казалась еще более мрачной и неуютной.

Осмотревшись, матрос заметил на печке притаившихся детей: мальчика лет семи и девочку года на два младше. Они, прижавшись друг к другу, испуганно наблюдали за невесть откуда явившимся незнакомцем.

— Чьи вы, ребятки? — подойдя к голбцу, спросил матрос.

Мальчонка с темными вьющимися волосами недружелюбно нахмурился и вытащил откуда-то из-за спины старый валенок. Белокурая девочка, наматывая на лучинку лоскутки, отозвалась тоненьким голоском:

— Мы — мамины.

— Какой мамы?

— Нашей!.. — сказала девочка таким тоном, словно на свете существовала только одна мама и уточнять это было не нужно.

— Понятно! — улыбнулся Проня и шагнул к печке: хотел приласкать детишек. Но едва он двинулся к ним, мальчик, замахнувшись валенком, крикнул:

— Не подходи, а то стукну по башке!

— Так-таки и стукнешь?

— Стукну.

— А как тебя звать, герой?

— Васюком его зовут, — бойко отозвалась девочка.

— А тебя как?

— Меня Сашук.

— А я Проня. Вот и познакомились…

— Ты кто? — все еще сжимая в руке валенок, спросил мальчик. — Цыган?

— С чего это ты решил, Васюк?

— Мама поехала в лес за дровами, сказала: «Будете шалить, придет цыган, сунет в котомку и унесет с собой!» — косясь на походную котомку, сказал мальчик.

Матрос рассмеялся. Он сунул руку в карман бушлата, порылся в нем, но ничего подходящего не нашел и сделал попытку подняться на голбец. Но детишки в один голос завопили от испуга.

В соседней комнатушке кто-то зашевелился, послышалось кряхтение, покашливание. Затем, шаркая изношенными валенками, вошла старуха, ласково спросила:

— Чего расшумелись, дитятки? Господь с вами!.. — Тут она заметила матроса и удивилась: — Никак чужой у нас?

— Не узнала, бабуся? — улыбаясь во весь рот, отозвался моряк и, широко раскинув руки, шагнул ей навстречу: — Это я, бабушка. Непутевый твой Пронька.

— Пронюшка? И в самом деле он, мой ненаглядный. Точно с неба свалился, золотой сыночек. Вот счастье-то! — Старая Федосья прильнула к груди матроса, обхватила его высохшими жилистыми

руками. Слезы бежали по ее морщинистому лицу. Она начала причитать: — Пресвятая богородица! Святые угодники! За что мне, старой, такое счастье привалило? Я ведь не ждала уже тебя и не надеялась увидеть живым! Думала — так и придется умереть, не повидав, сердешного, не услышав твоего голоса… Уже ладилась в поминальничек записать. А вот же, не забыл господь мои молитвы, снова мы встретились, ласковый мой. Раздевайся, Пронюшка. Скидывай дорожную одежду! Чай, домой пришел, к своей бабушке!

С печки раздался голос мальчика:

— А я думал — цыган!

Бабка замахала на него руками, зашикала:

— И что ты мелешь, Васюк? Какой еще цыган! Это же твой дядя, из солдат вернулся. Спускайся живо, помоги поставить самовар. Кипяточком надо согреть дядю Проню, замерз, поди. Вон в какой легкой одежонке, бедняжка! Неужто так всю дорогу и ехал, Пронюшка? — Она сняла с полки крохотную трехлинейную лампу, зажгла, и в избе стало светлее. — Ах ты боже! Мы в избе да замерзаем, а он в дороге в такой-то одежке. Разве не мог получше одеться, сыночек?

— Что ты! Одет я как раз что надо! — отвечал Проня.

— В сапогах-то разве не зябко? — гремя трубой у печки, рассудительно полюбопытствовал Васюк. — Пальцы на ногах не отвалились у тебя?

— Да нет, — улыбнулся Проня. — На службе всю зиму в сапогах и в ботинках прыгаем. На то и матрос.

— А ты разве матрос?

— Так точно! С миноносца «Гром».

— Ружье это… твое?

— Мое.

— А стреляет оно?

— Еще как! Бьет без промаха, точно. — Проня взял отпотевший карабин, вытер его насухо тряпочкой и повесил на гвоздь.

Не спускавшая с него глаз бабушка Федосья робко спросила:

— Пронюшка дорогой! Что уж ты, касатик, вздумал домой тащить это добро? На что оно тебе? Еще выстрелит ненароком.

Проня, сдерживая улыбку, тряхнул головой.

— А вот привез, бабуся. Может, еще и пригодится! — И, меняя разговор, спросил: — Это чьи детишки, бабушка?

— Настасьины, дочки моей двоюродной сестры. Уже с лета живут тут.

— Хорошие ребята! — сказал Проня.

Сняв бушлат, умывшись и причесавшись, он почувствовал себя совсем по-домашнему. Темная фланелька с широким матросским воротником сидела на нем ладно. В полуоткрытый вырез воротника виднелась тельняшка в голубую полоску, а брюки подпоясаны ремнем с блестящей медно-желтой бляхой.

Востроглазый Васютка, когда дядя умывался, заметил у него на левой руке, прямо на коже нарисованный якорь. Но больше всего поразила мальчика котомка матроса.

Проня сначала вынул из нее теплый платок — подарок бабушке. Старушка даже ахнула от неожиданности и прослезилась, а он продолжал вынимать и складывать на стол: связку сухой рыбы воблы, кусок шпику величиной с ладонь, горсть разноцветных леденцов, пачку чаю и связку сушек. Детям он тут же дал по калачу и по паре леденцов, а Васютке, кроме того, два стреляных патрона, чем окончательно покорил его сердце.