Когда отцовы усы еще были рыжими

Шнурре Вольфдитрих

Мы еще подождали, чтобы немного унять сердцебиение, потом вошли.

Встреча была неописуема, словно два блудных сына вернулись в лоно семьи. У господина Янкеля Фрейндлиха то и дело запотевало пенсне, а граф Станислав даже обнимал отца. Рохус Фельгентрей распорядился, чтобы нам немедленно подали грог; он оказался настолько крепким, что, выпив его, мы вконец расчувствовались и долго не поднимали глаз от стола, чтобы не видно было, до какой степени мы растроганы.

Наши друзья, улыбаясь, сидели вокруг и уговаривали Хердмуте

и кухарку поторопиться с ужином. Сперва была жареная картошка с салом и омлетом, потом бутерброды с ливерной колбасой и горячее молоко, подслащенное медом; мы пили и ели, едва успевая глотать, так что мне иной раз не хватало воздуха, ведь уже несколько дней мы жили впроголодь.

– Я хотел спросить, - сказал вдруг маленький господин Янкель Фрейндлих, - а как, собственно, обстоят дела в мире?

На какое-то мгновение в кухне стало так тихо, что мы отчетливо слышали металлическое тиканье стоячих часов в одной из комнат.

Отец медленно положил на тарелку недоеденный бутерброд; заметно было, что напряжение, написанное на лицах сидящих вокруг, показалось ему несколько зловещим.

– Да, но разве вы не получаете газет?

– Только листок свиноводческого союза Западной Пруссии, - огорченно сверкнув стеклянным глазом, отвечал Рохус Фельгентрей.

– А радио?
– спросил я.

– Около года назад, - сказал граф Станислав, - кто-то в людской купил радио. Но он был уволен в двадцать четыре часа.

– От кого это исходит?
– спросил отец.
– От него или от нее?

– От него, разумеется, но это логично.
– Покрытые синими прожилками уши полковника возмущенно дрогнули.
– Замалчивать мировую историю - позор!

Отец задумчиво покачал головой и уже без удовольствия принялся за еду.

– А куда он теперь подевался?

– Я ему недавно отнесла наверх тосты и минеральную воду, - сказала кухарка.
– С ним как всегда.

– Как всегда?
– спросил отец.

– Как всегда, - кивнула кухарка.
– Лежит себе на кушетке в сапогах со шпорами и смотрит в потолок.

– Н-да, - протянул отец.

Мы довольно долго еще не ложились этой ночью, было слишком уютно, чтобы идти спать, и потом, мы все-таки надеялись, что барон спустится к нам. Но он не пришел. Вместо этого около полуночи по дому разнесся звон ручного колокольчика, и вскоре в кухню ввалилась горничная с измятым со сна лицом, размахивая щипцами для завивки.

– Огня!
– прохрипела она.
– Огня! Она желает завить себе локон на лбу.

Мы с отцом переглянулись.

– Хорошенький будет Новый год, - вздохнул граф Станислав и золотым корешком томика Рильке придавил таракана, в волнении метавшегося среди коричных звездочек.
– Теперь она еще за день до праздника начнет придумывать себе новую прическу.

– Новую?
– переспросил Рохус Фельгентрей.
– Только и слышу: новое, новое.

Мы воспользовались гнетущей паузой,

чтобы пожелать всем спокойной ночи, принять от кухарки две грелки и выслушать, какую нам отвели комнату. Она находилась в верхнем этаже.

Мы уже крались по лестнице, как вдруг перед нами со скрипом распахнулась дверь, и за ней в призрачно колеблющемся свете мы увидели сидящую перед зеркалом дряхлую даму, сухую и изможденную, которая сосредоточенно красила себе веки. Отец, не теряя присутствия духа, неслышно притворил дверь, однако все же недостаточно неслышно, поскольку едва мы вошли в свою комнату, как по дому опять разнесся звон колокольчика.

– Господи, - сказал я, - ей скоро сто лет, а она еще сидит перед зеркалом.

Отец кивнул.

– Храбрая женщина.

– Только этого не хватало, - возмутился я, - теперь, может, ты еще будешь ею восхищаться, да?

– Доживи до ее лет, - возразил отец, - и тогда задай мне этот вопрос еще раз.

Дрожа от холода, я повесил свое пальто на стул; я был здорово измучен.

– Во всяком случае, насколько можно судить, - сказал я немного погодя, уже лежа в постели, - если бы не старуха, здесь был бы рай.

– И в раю можно напороться на гвоздь, - отвечал отец, подтягивая одеяло к подбородку.

Но не на такой ржавый, подумал я.

– А что такое с ним?
– спросил я потом. Отец, помедлив, чтобы выиграть время, выпустил воздух через нос.

– Этот вопрос занимает меня больше, чем какой-либо другой.

– И меня тоже.

Мы почти уже задремали, когда раздался стук в дверь.

– Это уже интересно, - сказал отец.

Вошедший оказался господином Янкелем Фрейндлихом. Он был в пижаме и в накинутом на плечи пальто. Пусть отец извинит его, сказал он и отвесил робкий поклон, так что чуть не опалил свечою черный шнурок, свисавший с его пенсне.

– Мне это просто не дает покоя.

Отец, хотя у него зуб на зуб не попадал, поднялся и тоже отвесил поклон.

– Не дает покоя? Откровенно говоря...

– Нет, нет, - поспешно произнес господин Янкель Фрейндлих.
– Вы были совершенно правы.

– Прошу прощения, - сказал отец, - но в чем?

– В том, что с уважением отнеслись к законам Калюнца.

Отец усиленно соображал.

– Ах, вот в чем дело! В том, что я ничего не рассказал вам о так называемых событиях в мире?

– Так точно, - ответил господин Янкель Фрейндлих и вдруг голосом словно с затертой граммофонной пластинки произнес: - От этого только теряешь покой.

– Если я уже не нарушил его своими письмами, - озабоченно сказал отец.

– То есть?
– Господин Янкель Фрейндлих опять заговорил собственным голосом.
– Ведь барон вычеркивает все актуальное.

– Что это значит? Он перлюстрирует вашу почту?

– Перлюстрирует - не совсем верное слово. Скажем так: он присматривает за нами.