Когда отцовы усы еще были рыжими
Шрифт:
Мы надеялись, а вдруг нам повезет увидеть зимородка, о котором в предпоследнем письме так распространялся Рохус Фельгентрей. Но мы его не увидели, и от ходьбы нам не стали легче, потому что глаз нельзя было поднять, вокруг, куда ни глянь - бескрайняя снежная равнина.
На последнем из трех высоких деревянных мостиков через Преппе мы остановились и, опершись на перила, смотрели в темную бурлящую воду; это нас немного успокоило.
– Н-да!
– произнес отец спустя несколько минут.
– Вопрос в том, - сказал я, - действительно ли у нее заскок, или она это всерьез.
–
Я молчал.
– Правильно, - сказал отец.
– Я тоже именно так смотрю на это. Мы в них ошиблись.
Меня знобило, я думал о всех тех милых людях, которые остались в Берлине, и прежде всего о Фриде.
– Я знаю, о чем ты думаешь, - сказал отец.
– Но мы не можем быть неблагодарными. Достаточно, что эти люди нам друзья.
– Кто?
– спросил я.
– Но будь же справедлив, - с усилием выговорил отец, - в конце концов, этот дантист - не правило.
– Но и не исключение.
– Нет, - сказал отец после некоторой паузы. Теперь молчал он.
– Может быть, - начал я и преувеличенно глубоко вздохнул, - может быть; зимний воздух окажется старой даме полезнее, чем мы предполагаем.
Отец неподвижно смотрел на воду, клокотавшую вокруг опор моста.
– Я дал ей уехать. И вечно буду себя за это корить.
– Никто не смог бы ее удержать, - сказал я, - даже барон.
– Бруно!
– взволнованно прошептал отец.
– Вон он сидит, внизу!
– Господи, - сказал я, - кто?
– Зимородок, - шепнул отец.
Не дыша, я перегнулся через перила. Да, он сидел там. Сжавшись в комочек, он сидел на блестящей от мороза ивовой ветке и черными глазами-пуговицами следил за течением. Готовый к нападению остренький гарпун клюва лежал на ржаво-красной грудке, а спина у него была такой бриллиантовой голубизны, что глаза болели. В жизни я не видел птицы красивее, но у меня в голове не укладывалось, как он выдерживает здесь, в этой снежной пустыне. Вот он едва заметно подобрался, вытянул шейку и вдруг вниз головой бросился в воду, исчез и снова вынырнул, отряхиваясь, с крохотной рыбешкой в клюве и полетел, низко и совершенно прямо вдоль Преппе, сверкающий голубизною драгоценный камень.
– На запад, - вздохнул я, - в сторону Берлина. Отец втянул носом воздух.
– Он хотел сказать нам совсем другое.
– А что?
– Что и здесь можно выдержать.
Когда мы вернулись, в доме носился удивительно вкусный запах каплуна. За это время здесь воцарилось поистине праздничное настроение. По-моему, отец не ошибся, когда сказал, что в этом виноват прежде всего дантист Лединек; то и дело его смех громыхал по дому. Полковника он определил мастерить бумажные колпаки, для чего тот в жажде мести использовал репродукции из старых охотничьих журналов. Господин Янкель Фрейндлих дыроколом делал из цветных промокашек конфетти, а в кухне Рохус Фельгентрей при помощи молотка и топора разрубал бесконечно длинную свинцовую трубку на кусочки, которые можно будет расплавить в столовой ложке. Но дальше всего приготовления к Новому году зашли в столовой. Там граф Станислав и Хердмуте уже набрасывали
Мы с отцом сели в сторонке; вдобавок ко всему еще так волнующе пахло жареным каплуном, что эта внезапная бурная деятельность в сравнении с ультиматумом старой баронессы показалась нам несколько зловещей.
Ровно в час во двор влетел барон верхом на лошади. Дверь свинарника приоткрылась, и оттуда выглянуло закутанное детское личико Свертлы; широко раскрытыми глазами смотрела она на барона.
– Ну, конечно, - огорченно сказал отец.
– Сегодня утром ты был настроен против нее, - заметил я, - а собственно, почему, ее упрекнуть, не в чем.
– Она - ребенок, - отвечал отец, - и к тому же очень работящий.
– Да, ну и что?
Сдвинув брови, отец жевал ус.
– Ничего не могу с собой поделать, старая дама понравилась мне больше.
– Послушай, - удивился я, - но какое же может быть сравнение...
От конюшни к нам шел барон, на ходу стягивая перчатки, ноги его еще кривились от долгого сидения в седле. Отец смотрел на него отсутствующим взглядом.
– В данный момент это самое подходящее сравнение, если вспомнить, что баронесса и Свертла единственные женщины, которые его здесь интересуют.
И тут под вопль "Ааааааа!" и под гром аплодисментов кухарка внесла жаркое. Это оказалась и вправду на редкость аппетитная, поджаристая птица, даже у отца блеснули глаза. Мы думали, что надо подождать барона. Но все уже сидели за столом. Тогда подсели и мы.
Рохус Фельгентрей, как биолог, взялся нарезать жаркое.
– А что, - обратился к нему отец, - вы теперь наверняка пересмотрите свою резолюцию недовольства?
– Как вам такое могло в голову прийти?
– спросил Рохус Фельгентрей, не прекращая разрезать птицу.
Отец объяснил: он просто подумал, что рядом с таким свидетельством истинного гостеприимства, каким является этот каплун, все их жалобы могут выглядеть несколько странно.
– Странно, - нараспев повторил дантист Лединек, - странно здесь выглядит совсем другое.
– Да, - согласился отец, и его усы немножко оттопырились, что бывало в очень редких случаях, - здесь многое может показаться странным.
Возникла насыщенная электричеством пауза; лишь нож Рохуса Фельгентрея продолжал нежно резать жаркое.
– Например?
– Дантист Лединек любезно наклонился вперед.
– Например, - сказал отец, - тот факт, что все вы здесь не подозреваете, как хорошо вам живется.
– Только еще недоставало, - скорбно произнес господин Янкель Фрейндлих, - чтобы вы нам доказывали, будто мы живем в раю.
Отец вздохнул.
– Не дай вам бог заметить это, лишь когда вас оттуда изгонят.
Распахнулась дверь, и так, словно теперь была его реплика, вошел барон. Его грушевидная голова все еще оставалась красной от верховой езды, а соломенно-желтый хохолок был примят войлочной шляпой. Тихонько позвякивая шпорами, он прошел к столу, сел, держусь очень прямо, на председательское место, поднял к потолку ничего не выражающий взгляд и выпил стакан минеральной воды. Потом сказал: