Когда в Чертовке утонуло солнце
Шрифт:
По той же самой причине парень периодически ловил на себе пристальные взгляды, говорившие о том, что многие пражане прекрасно распознают в нём чужака, несмотря на костюм, доспех и даже украшенную перьями шляпу. Впрочем, взгляды были не настороженные, а скорее любопытствующие, и когда Максим иной раз встречался глазами с тем, кто рассматривал его, то обычно получал вежливую улыбку. Мол, простите, пан, если потревожили, не сочтите за грубость.
Младшему стражу очень хотелось узнать у Иржи, что именно обнаружил рабби Лёв на кладбище,
Лицо у того было будто грубо вырезано из камня: крупные, резкие черты, казалось, подошли бы скорее какому-нибудь великану. Чернокнижник предпочитал бриться, но отсутствие бороды, усов и бакенбард компенсировалось невероятно густыми кустистыми бровями, встопорщенными, как будто Фауст постоянно пребывал в состоянии крайнего возмущения. Нос у мужчины был крупный, крючковатый, глаза широко расставлены, и бледно-голубые, что придавало им какое-то совсем детское, невинное выражение. Время от времени арестант возводил очи к небу, как бы демонстрируя встречным прохожим, что является невинным мучеником, терпеливо сносящим несправедливости мира.
Таким порядком их группа достигла, наконец, кордегардии, и чернокнижника сразу же отвели на третий этаж. Охранять его в кабинете командора остались сам капрал и Максим, солдаты из десятки Шустала отправились обедать. Рыцарь некоторое время деловито что-то писал, игнорируя присутствие в кабинете Фауста. Тот, в свою очередь, разглядывал потолок, стены, мебель, но демонстративно не замечал сидящего за столом командора.
— Куда вы ездили две недели тому назад? — спросил, наконец, Брунцвик, откладывая перо.
— Никуда, — не моргнув глазом, отозвался чернокнижник.
— Враньё. Вас видели уезжающим из города на юг.
— Кто?
— Не важно.
— Вот ваши «не важно» и врут. Я никуда не ездил. Последний месяц я сижу безвылазно дома и работаю над важнейшим исследованием. От которого меня грубо и, прошу это заметить, безо всяких к тому поводов, оторвали.
— Вы выехали из Нового Места через Свиные ворота около пяти часов пополудни, вернулись через три дня. Поэтому давайте сбережём друг другу время. Куда ездили?
— Никуда я не ездил, — возмущённо отчеканил Фауст. Ноздри его крючковатого носа грозно раздувались. — Может, вашим «не важно» стоило бы показаться доктору? Пусть изготовит им линзы. Меня, кажется, не так-то просто спутать с кем-то другим!
— Именно что. Вас хорошо запомнили дежурившие в тот день на воротах стражники. Ещё вас запомнила торговка рыбой, чей лоток стоит всего в двух кварталах от вашего дома, по пути к воротам. Она поприветствовала вас и предложила свежего карпа, а вы — это её удивило, потому и запомнила — спросили, нет ли сома. Сома у неё в тот день не было и вы, поблагодарив, отправились
Чернокнижник дёрнулся вперёд, словно хотел подскочить к столу командора, но Иржи с Максимом тут же схватили его за руки. Фауст, вырываясь, заорал:
— Вы в своём уме?! Какого сома? Кого она видела? Я не ем сомов!
— По религиозным соображениям, или как? — скептически скривился Брунцвик.
— Болван! — похоже, чернокнижника уже не останавливала перспектива получить обещанные десять суток за оскорбление при исполнении. — Это называется идиопатия! Ещё великий Гален писал об этом явлении в своих трудах! Хотя сомневаюсь, что вам его имя о чём-то говорит. Неуч. Солдафон.
Командор равнодушно слушал упражнения Фауста в оскорблениях, потом спросил:
— И как это связано с сомами?
— Я их физически не могу есть! — проворчал несколько поостывший чернокнижник. — На теле появляются высыпания, я начинаю задыхаться, если съем хотя бы немного мяса сома.
— То есть, если я сейчас прикажу принести сюда копчёного сома…
— То я раздуюсь, как бурдюк, даже если просто лизну его. А если вы меня насильно накормите — то можете не беспокоить палача, ему работы уже не достанется, — буркнул Фауст, мрачно исподлобья глядя на Брунцвика. Рыцарь задумался.
— Кто может подтвердить, что вы всё это время были дома?
— Понятия не имею. Слуг у меня нет. Хотя постойте! Молочница каждое утро приносит мне молоко. Её слов будет достаточно?
— Если она видела вас лично.
— Видела, — удовлетворённо кивнул Фауст, загораясь энтузиазмом с той же быстротой, с какой только что свирепел от гнева. — Я же расплачиваюсь за покупки сразу! Честной чеканной монетой. Не то, что некоторые прочие, ваяющие золото, которое потом в кармане обратно обращается в свинец.
О том, что расплачиваться честной чеканной монетой за каждый кувшин его вынудили угрозы торговки вовсе перестать снабжать молоком дом вечно живущего в долгах Фауста, чернокнижник предпочёл умолчать.
— Вы настолько любите молоко? — спросил командор.
— А что? — настороженно отозвался арестант. — Люблю. Я каждый день ем молочную лапшу. Это не запрещено законом!
— Где отыскать молочницу?
Фауст назвал имя и адрес торговки. Брунцвик посмотрел на Иржи:
— Капрал Шустал, пошлите кого-нибудь из своих людей, пусть выяснят, был ли арестант дома в интересующие нас даты.
— Будет исполнено, пан командор.
— А пока что — в камеру его.
— За что?! — возмутился чернокнижник. — Почему, в конце концов, моё слово должно стоить меньше, чем чьё-то ещё? Почему я должен сидеть в камере только из-за того, что кто-то сослепу спутал другого со мной? И вообще, — вдруг перешёл он на деловой тон. — Из-за чего весь сыр-бор? Это что, Келли на меня накляузничал? Он давно засматривается на мой дом, англичанишка! Видите ли, ангелы ему сказали, что это наилучшее место для его житья в Праге!