Кого я смею любить. Ради сына

Базен Эрве

— Что? Что с ней? — воскликнула тень за рулем.

Голос показался мне чересчур спокойным. “Ведетта” уже снова тронулась по моему приказу. Я

удовлетворенно думала: “Он что, и женился так? Мог бы подняться в дом, удостовериться, а уж потом ехать. Он

бы должен засыпать меня вопросами или, по крайней мере, поздороваться!” Однако это я сказала:

— Да знаете, ничего страшного. Между прочим, здравствуйте!

— Здравствуйте, — отозвался все такой же спокойный голос. — Вы Изабель?

Вы,

а не ты. Похвальная почтительность. Но то, что меня можно спутать с моей сестрой, даже в темноте,

совсем меня не обрадовало. Я не ответила. Голова и шляпа на этой голове слегка покачивались вслед за

движением рук, выполнявших повороты: круто вправо, не выезжая за ограничительную линию, четко видную в

свете фар, отбрасывавших все остальное — изгороди, насыпи, деревья и небо, — в месиво тумана и тьмы.

Негромкий рокот мотора, раздраженного понуканиями акселератора, заполнял собой тишину. Когда мы

въезжали в поселок, дорогу перебежала кошка, и легкий удар сообщил нам о том, что она сбита.

— Одиннадцать! — сказал мой отчим, наверное, ведя счет своим жертвам. И тотчас добавил: — Шестой

дом, да?

Я вышла из машины так же, как села в нее: не спрашивая его мнения, не дожидаясь его. Он за мной не

пошел. Впрочем, доктора Магорена не было дома. Мне открыла Мариель, его служанка, державшая в руке

салфетку, и объяснила с набитым ртом, что доктор в Отель-Дье, принимает роды у маленькой Эрино.

— Ну и зол же он, доложу я вам! Девчонка совсем, а…

Я знала. Я была знакома с Моникой Эрино, которой, став поистине слишком толстой даже для прислуги,

питающейся похлебками на сале, пришлось три месяца назад с позором покинуть скамью для девочек. Я знала

и о том, как велико бывает возмущение доктора Магорена, занимающего более непреклонную позицию, чем сам

кюре, по вопросу о девичьей добродетели и священном плодородии брака. Поскольку Мариель была не очень

расторопной, я сама записала в журнале вызовов: “Мадам Дюплон из Залуки, очень срочно” — и без угрызений

совести вернулась к месье Мелизе, который удовольствовался тем, что развернул машину и зажег сигарету, чей

красный огонек за ветровым стеклом время от времени отбрасывал неяркий свет на его скучающий профиль.

Он тотчас завел мотор, ни о чем не спрашивая, и не раскрыл рта до тех пор, пока, как следует, не торопясь

поставив машину в сарай, как следует закрыв двери, как следует вытерев ноги, не вошел наконец в прихожую,

на свет, и не спросил меня с вежливостью гостя, даже не поставив чемодан:

— Ваша мама наверху, не так ли? Будьте добры, проводите меня.

* * *

При мысли о том, что этот муж просит меня — меня! — показать ему комнату жены, как постоялец

просит коридорного проводить его в номер, у меня перехватило дыхание. Я подняла глаза и впервые увидела

его таким, каким он был: длинный молодой человек, серьезный и уверяющий себя в том, что у него уверенный

вид, какими часто бывают холостяки к тридцати пяти годам. И в нем еще что-то было, или, вернее, чего-то не

было: слишком широкий краешек платка в нагрудном карманчике, склоненная верхняя часть тела, свежая кожа,

натянутая на скулах и подсиненная под подбородком дневной щетиной. Он тоже разглядывал меня, удивленный

именно тем, — я могу в этом поклясться, — что может смотреть на меня, не наклоняя головы. Маленькая

девочка, которая несется по саду, вздувая юбку колоколом, сверкая голыми лодыжками, распустив волосы, —

это дитя, это не страшно! Но девица, принимающая вас в своем доме, на каблуках, вытягивающая шею, чтобы

смотреть вам глаза в глаза, на одном уровне, — вот это уже далеко не так утешительно. Неосторожный

Тенорино! И это были еще цветочки. Когда я вежливо отступила, чтобы дать дорогу отчиму и чемодану, из

глубин дома появилась Берта, шлепая тапочками, скатилась по лестнице со своей обычной легкостью и

кинулась мне под ноги.

— Это месье Бис! — завопила она, указывая пальцем.

Я опустила этот палец с улыбкой и покачиванием головы, извиняющим невинность. Но месье Бис,

сдвинув брови, вовсе не улыбался. Он сказал, сделав над собой похвальное усилие:

— Добрый вечер, Берта.

Затем поднял свой чемодан, который на секунду выпустил. Но в ту же секунду в дверь ввалился серый

медведь, завернутый в шубу с фиолетовыми петлицами (доктор Магорен состоял и в научных обществах),

поприветствовал нас (или подумал, что поприветствовал) взмахом лапы и без дальнейших церемоний начал

восхождение по лестнице.

— Я тороплюсь, — буркнул этот любезный человек. — У меня еще одни роды на восемь часов. Что там с

твоей матерью?

— Изабель говорит, что у нее жар, — храбро прошептал месье Мелизе, по-прежнему стоявший рядом с

чемоданом, который придавал ему вид постороннего и словно лишал всякого права на откровения интимного

характера.

Магорен даже не обратил на него внимания. Он отдувался, ругая высокие ступеньки, по которым

поднимался сотни раз. Дойдя до площадки, он издал свой клич: “Ну-те-с, ну-те-с!” — и затопал ногами,

согласно неизменному ритуалу, целью которого, по словам доктора, было не застать врасплох застенчивых