Кого я смею любить. Ради сына
Шрифт:
Разворот и бегство! Отступление на кухню, к кофе с молоком, превращенному в суп большим
количеством хлебных крошек 1. Тет-а-тет со стенными часами, безостановочно гоняющими стрелку по кругу. Я
мрачно подождала, слушая, как разносится над изгородями медленный колокольный звон, который ветер
смешивал с глухим светом серого утра. Я еще подождала, перемывая посуду, возвращения Натали, взбешенной
тем, что она запачкала свои музейные экспонаты — бархатную юбку и фартук
несмотря на смешки, продолжала наряжаться каждое воскресенье. Затем я ушла, в свою очередь, держа под
мышкой молитвенник, напичканный картинками, и, прыгая через лужи, проклинала на чем свет стоит эту
машину, загромоздившую наш сарай, от услуг которой я не могла отказаться, потому что они не были мне
предложены.
* * *
…et vitam venturi saeculi
2.
Кюре с трудом поднимается, пока завершающий “amen”
3
затихает в горле
хористок. Певчий в чересчур короткой сутане бежит за вином для причастия, и служба продолжается в ритме
трещотки викария, который во время сбора пожертвований зорко следит поверх очков в проволочной оправе за
скамьями, заполненными ребятней. На колени, сесть, на колени, встать… Я повинуюсь механически, подпеваю
в унисон. Но действительно ли я в этой церкви, среди этих девочек с грубыми голосами, этих кумушек с
жирными шиньонами, этих крестьян, измотанных молотьбой, чей подбородок время от времени падает на
галстук с толстым готовым узлом? Меня охватывает необычная спешка. Этот кюре бесконечно разводит руки,
растягивает свои oremus 4, и я — о Господи! — испускаю дерзкий вздох облегчения, когда он оборачивается,
чтобы изречь: ite missa est 5.
После проповеди мужчины устремляются к стойкам в трактир. После гимна женщины устремляются
стайками на главную площадь. Настоятель уходит, надев на затылок свою шапочку. Остаются молитвы,
необязательные для остальных прихожан, но обязательные для нас. Я секунду колеблюсь, затем вдруг прохожу
мимо моей соседки. Пускай сестра Сент-Анна, органистка, собирающая ноты, бросает на меня возмущенный
взгляд! Толкнув дверцу алтаря, я уже бегу прямо в ризницу.
* * *
Настоятель сложил с себя ризу и епитрахиль. Он снимает через голову стихарь, и под задравшейся
сутаной видны кальсоны на застежках, вправленные в чулки из черной шерсти. Наконец он, моргая,
выныривает из кружев.
— Чего тебе? — спрашивает он удивленно.
Покраснеем, потому что я не знаю. Певчий, надевающий курточку, прыскает в углу. Надо пробормотать:
— Я пришла попросить вашего совета…
— Нашла время! — ворчит кюре, доставая часы. — У меня во рту еще маковой росинки не было.
пошли.
Округлив спину под мантией, он идет впереди меня по коридору, соединяющему ризницу с его домом. У
двери он оборачивается.
— Мадам Мелизе уже лучше? — вежливо спрашивает он.
Я не ослышалась? Нет ничего удивительного в том, что он уже знает о свадьбе и болезни мамы: новости
в поселке разносятся быстро. Но как может он называть ее мадам Мелизе, употреблять это имя, право на
ношение ею которого он по долгу службы должен отрицать более, чем кто-либо?.. Настоятель разглядывает
меня своими черными глазками с покрасневшими от блефарита веками и с неясным выражением, одновременно
поощряющим и проникновенным. Он уже все понял и старается придать разговору тон, более подобающий
несуетному церковнику. Поскольку я не отвечаю, он добавляет неторопливым голосом:
— Разумеется, это досадно.
Дверь раскрывается, и в следующей комнате — столовой со свежевымытым полом, пахнущем жавелевой
водой, — мне на плечо опускается отеческая длань.
— Очень досадно, — повторяет настоятель.
Тон стал суше, его лицо посуровело. Мне остается только подхватить:
— Вот именно, я пришла спросить у вас, что мне делать и какую позицию…
Снова удивление: шапочка покачивается справа налево. Настоятель с живостью отвечает:
1 Во Франции принято пить по утрам кофе с молоком, окуная в него рогалик или бутерброд с маслом.
2 И жизнь в грядущие века (лат.).
3 Аминь (лат..).
4 Господу помолимся (лат.).
5 Идите, месса окончена (лат.).
— Какую позицию? Нельзя занимать никакой позиции. Самое большее — несколько предосторожностей.
Ты имеешь право судить в последнюю очередь. Прежде всего ты остаешься той, кто ты есть: дочерью своей
матери.
Он сел на первый подвернувшийся стул. Уверенно смотрит на носки своих туфель.
— Я хорошо понимаю твои чувства, девочка моя!
Везет же ему, потому что я их не понимаю. Сама моя резкость меня тревожит. Откуда во мне эта
непримиримость, которая негодует, не находя рядом с собой достаточно негодования, и еще надеется получить
пламенные советы? Священник не поднимает глаз. Он покачивает головой, и я вижу, как три или четыре раза
подряд меняется выражение его лица, от чего приходит в движение сложная сеть морщин, переходящих на шее
в складки сухой, плохо выбритой кожи, спадающие на воротничок. На этом лице написано затруднение в