Коль пойду в сады али в винограды
Шрифт:
2
В ту весну двадцать четвертого государь с государыней и Двор на Москве проживали, и молодцеватый шут служил вестником тайной любви.
7 мая государь Петр Алексеевич в древнем Кремле сам возложил императорскую корону на латгальскую девку Марту Скавронскую. О, Семирамида Вавилонская, всех героинь древности затмившая славой, о, многих мужей жена невенчанная! Какие чудеса Фортуна являет!
(Изведя сына, законного наследника, немку короновал свою, на Монсово счастье. Старый дурак истинно вышел сам.)
Были привенчаны и обе царские внебрачные дочери, Анна и Лизавета.
Что
Виллиму Ивановичу на радостях от щедрот государыни императрицы пожаловано камергерство за усердные труды при ея самодержавной милости. На златообрезной французской бумаге Егор Столетов выписывал лучшим почерком патент, хоть заутра на подпись Отцу Отечества подавай, двуглавым орлом припечатай.
Амуровы стрелы златые!
Весна в разгаре, счастье взаимности. В селе Покровском в ночных садах соловьи сладостно кличут любезных. В селе Преображенском нежная, как дым, кудрявится зелень в виноградах.
На Москве старый, еще от Иоанна Грозного, кабак на Балчуге под елкой. И там дивились, каким великим людям служит шут Балакирев.
— А я в великом кредите у Монса: як хоцу так и скоцу. А письма нужные вожу от известной особы из Преображенского в Покровское Виллиму Ивановичу и стал опасен: не попасть бы как кур во щи.
Люди московские крутили головами не без сумнения. Кто-то спросил:
— Для чего Монс так долго не женится?
— Ежели Монс женится, то свой великий кредит потеряет.
Однако вскоре от тех пьяных шутовских речей явился донос в Тайную канцелярию, ябеда от некоторых русских дворцовых людей, бывших на Москве и в Санкт-Питерсбурхе. Многие точили зубы на наглое семейство Монсов. Завидовали и его маленькому секретарю — Егор Столетов гордил с низшими, будто сам дворянчик слеплен был из порцелинной белой глины, а не из персти земной, как прочие смертные.
Когда государь ненадолго оставил супругу, отъехав смотреть железные заводы, в уютный царский домик в Преображенской слободе пожаловал незваный гость.
— Здорово, мать! — свойски сказал государыне Катерине человек лисьего вида, в пышном парике каскадом, с брюзгливо оттопыренной нижней губой. Старинный знакомец, ближе некуда тож. Оладейник, пирожник московский, светлейший князь Римской империи.
Людей просил услать всех. Царица из своих ручек потчевала Александра Данилыча кофеем.
— А что, мать, кто за тебя грамотки читает? Добыл я от генерала Андрея Иваныча пакет с подметными письмами, о тебе и камергере твоем затейливое пишут. Ты, мать, старика-то уж совсем за ветошь держишь, загулялась без страху!
И посмотрел на нее цепко и без приязни.
В бездыханной тишине тонким звоном серебряная ложечка била о край порцелиновой чашки.
Катерина, сильно задышав, потянулась забрать у Меншикова пакет; гость, осклабясь, отвел ее руки.
— У меня те письма побудут. Я тебя не выдам, не страшись. Ну не роняй, не роняй решпекту, Катенька, ты же теперь самодержица… Мою любовь старинную помни. Ты же перед Самим явилась моя заступница, когда враги на каторгу угнать хотели, клеветы возводили, якобы я миллион украл из казны, Шафирка-барон, иные злыдни… Нынче я ради твоего блага расстарался, ради цесаревен…
Миловались котятами игривыми, ровнюшки, а ежели теперь лукавый пирожник их в мяса порубит и старику печево поднесет? Андреем Ивановичем, из рода Ушаковых, звали начальника Тайной розыскных дел канцелярии. Стало, обер-палач сам тот донос читал? А светлейший дюк Ижорский, князь
Меншиков крикнул, подхватывая Катерину:
— Эй, люди! Государыне дурно!..
С ея самодержавием случился незапный удар. Придворный медик Блументрост, Иван Лаврентьевич, спешно пустил ей кровь. Царица слегла, и даже опасались за жизнь. Такая молодая! Экая жалость! Покои пропахли лекарствами, горьким запахом неблагополучия, придворные ходили на цыпочках, сам государь, забросив дела, сидел у постели, а по всем церквам пели молебны о здравии болящей монархини.
Меншиков наведался с визитом на шестой день, принес кулечек кислых цитронов заморских, ласково спросил о здоровье ея величества. Удар повторился.
Свежий камергер, Виллим Иванович страшно встревожился вестями и велел Егору Столетову отныне писать цидулки в женском роде, будто бы то фрейлина подруге-наперснице отписывает о пустяках. Но вдруг не превозмогал тоски, смуты сердечной и диктовал письмо:
«Здравствуй, моя государыня, кланяюся на письмо и на верном сердце Вашем. И Ваша милость меня неизречно обрадовала письмом своим. И как я прочел письмо от Вашей милости присланное, то я не мог удержать слез своих от жалости, что Ваша милость в печали пребываешь и так сердечно желаешь письма от меня к себе. Ах, счастье мое нечаянное! Рад бы я радоваться об сей счастливой фортуне, только не могу, для того что сердце мое стиснуто так, что невозможно вытерпеть и слез в себе удержать не могу. Я плакал о том, что Ваше сердце рудой облилось так, как та присланная красная лента облита была слезами. Ах, печальны мне эти вести от Вашей милости, да и печальнее всего мне то, что Ваша милость не веру держишь, и будто мое сердце в радости, а не в тоске по Вашей милости, так как сердце Ваше, в письме дано знать, тоскливое. И я бы рад писать повседневно к Вашей милости, только истинно не могу и не знаю, как зачать писать с великой любви и опаски, чтоб не пронеслось и людям бы не дать знать наше тайное обхожденье. Да прошу и коли желаешь, Ваша милость, чтобы нам называть друг друга „радостью“, то мы должны друг друга обрадовать, а не опечалить. Да и мне сердечно жаль, что Ваша милость так тоскуешь и напрасно изволишь молодость свою поработить. Верь, Ваша милость; правда, я иноземец, так правда и то, что я Вашей милости раб и на сем свете верный Тебе, государыне сердечной. А остануся и пока жив, остаюся в верности и передаю сердце свое (тут самим Монсом начертан пером рисунок: сердечко, пробитое двумя стрелами, знак любви взаимной. — Ю. С.).Прими недостойное мое сердце своими белыми руками и подсоби за тревогу верного и услужливого сердца. Прости, радость моя, со всего света любимая!»
Дачам же взятчик явился усерднейший: вдвое, втрое с искателей его протекции брал. Деревни с крепостными душами, самоцветные яхонты и адаманты, честные камни, во многие тысячи рублей, персидских иноходцев для завода, пряденого золота табакерки, бархаты на камзолы, даже щенят комнатных, аглицкой породы.
И секретарю его Егору Михайловичу по-прежнему знатнейшие вельможи, Лопухины, Гагарины, Долгоруковы, слали записочки с нижайшими просьбами пожаловать к ним обеда откушать и замолвить словечко милостивцу.