Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века
Шрифт:
Итак, мы видели, что стихотворения Марстона, поэма «Феникс и Голубь» – а также другие произведения «Честерского сборника», прежде всего сама поэма Честера, героями которой являются опять-таки Феникс женского рода и Голубь, сгорающие в пламени, из которого должен восстать «новый Феникс», «совершенное Создание», «Чудо Мира» (знакомые эпитеты!), – все они посвящены общей теме, находящей точнейшие параллели в алхимической литературе. У нас нет готового ответа на вопрос, что побудило этих поэтов обратиться к столь специфическому предмету. Но некоторые общие соображения здесь могут быть высказаны.
Проблема, с которой сталкивается исследователь алхимических текстов, заключается в том, что создатели таковых пользовались не языком терминов, а языком символов, тем самым перед читателем стоит не задача «дешифровки» значений, а задача интерпретации, истолкования и постижения. При этом, как метко замечает Юнг, «каждый истинный алхимик создавал для себя более или менее индивидуальный комплекс идей, состоящий из изречений философов и из разнообразных аналогий основных концепций алхимии. Вообще-то эти аналогии привлекались отовсюду. Более того, писались специальные трактаты, чтобы снабдить мастера материалом для создания аналогий». [606]
606
Юнг КГ. Психология и алхимия. М., 1997. С. 301.
Для людей XVI–XVII вв. алхимия была универсальной наукой о мире и человеке, своего рода «пределом знания». Филалет учит: «Наш Камень есть микрокосм, малый мир, ибо он состоит из активного и пассивного, движущего и движимого, фиксированного и текучего, зрелого и сырого, – которые, будучи приведены в равновесие, помогают друг другу и совершенствуют один другого». [607] Алхимия имеет дело с живым, пульсирующим бытием, пронизанным бесчисленными соответствиями малого и великого. Цель алхимии – приведение в равновесие композиции четырех элементов путем conjunctio oppositorum, слияния «мужского» и «женского» начал в алхимического андрогина.(Напомним, что когда в «Пире» (183 Е-193 Д) Платон описывает изначального человека – он говорит о нем как о двуполом существе сферической формы.) Алхимический символ золота, как и астрологический символ солнца – круг с точкой в центре, совершенная фигура, пребывающая в идеальном равновесии и гармонии. Получение «философского золота» есть восстановление изначальной гармонии микро– и макрокосма, и в свете этого понятно, почему получение философского камня трансмутирует самое существо адепта.
607
Philalethes Eugenius. The Fount of Chemical Truth/ Concerning the Secrets of Alchemy and Other Tracts from the Hermetic Museum. Llanrech, 1989. P. 214.
Michael Maier. Tripus Aureus. Frankfurt, 1618
Расцвет оперативной алхимии в конце XVI – начале XVII в. вовсе не случайно совпадает с пиком Реформации, заострившей идею индивидуального Спасения – вплоть до крайностей кальвинизма с его учением о предопределении. Однако нас интересует сам параллелизм целей христианства и сосуществующей с ним алхимической ереси. Именно их параллельность позволяла алхимикам широко использовать христианскую образность в своих трактатах, а христианским пастырям говорить на языке алхимии. В одной из проповедей Донна мы, например, читаем, что «у Трисмегиста, у Зороастра и у Платона… мы обнаружим представления о Троице, выраженные куда яснее и буквальнее, чем у всех ветхозаветных пророков», [608] или о том, что «Гермес (Трисмегист) старше тех первых секретарей Святого Духа, что оставили нам Библию – он был их предшественником». [609]
608
Donne John. The Sermons of John Donne. Ed. by G. R.Potter and E. M.Simpson.. V. VIII. Berkley – Los Angeles, 1956. P. 55.
609
Ibid. P. 255.
Сложная и богатая символика алхимических трактатов изначально обращалась к глубинному миру самого человека, и алхимия служила для людей той поры некоей бездонной кладовой сравнений и образов. Сила мифов заключена в том, что они апеллируют к самому глубинному в человеке, понимаются не разумом, но интуитивно постигаются чем-то иным и большим. И на этом уровне европейцы XV–XVII вв. прекрасно чувствовали, что же стоит за образами Феникса, Голубя, погибших и воскресших возлюбленных и т. п. Более подробный комментарий к «Честерскому сборнику» – дело будущего. Но очевидно одно – покуда такого рода работа не проделана, всякие, в том числе – биографические истолкования этих текстов в какой-то мере будут некорректны.
Циркуль и окружность. К вопросу о датировке «Прощания, запрещающего грусть» Джона Донна
1
Датировка большинства поэтических текстов Джона Донна весьма затруднительна: практически, исследователи не располагают ни автографами, ни прижизненными изданиями его стихов (что касается последних, исключение составляют лишь два стихотворения, предпосланные «Нелепицам» Томаса Кориэта [610] (1611), «Элегия на смерть принца Генри», вошедшая в посвященный памяти последнего сборник «Lachrimae Lachrimarum» [611] (1612), а также «Годовщины», посвященные памяти Элизабет Друри, изданные соответственно в 1611 и 1612 гг. [612] ).
610
Coryats Crudities: hastily gobled up in five moneths travells in France, Savoy, Italy, Rhetia comonly called the Orisons country, Helvetia alias Switzerland, some parts of high Germany, and the Netherlands…. London, printed by W. S., 1611; см. также: Coryats crudities 1611. Reprint of 1st ed., London, imprinted by William Stansby 1611. London: Scholar Press, 1978.
611
Lachrimae lachrimarum, or, the distillation of teares shede for the vntymely death of the incomparable prince Panaretus… London, Printed by Humfrey Lownes, 1612;
612
Укажем здесь второе издание, объединившее обе поэмы под одной обложкой: The first anniuersarie. An anatomie of the world. Wherein, by occasion of the… death of… Elizabeth Drury the frailtie and the decay of this whole world is represented. London, Printed by M. Bradwood for S. Macham, 1612.
Во многом это объясняется позицией самого автора. Так, в письме к Джорджу Гарранду от 14 апреля 1612 г. Донн пишет об опубликованных им «Годовщинах»: «Что до моих 'Годовщин", я сам осознаю свою ошибку было падением отдать в печать нечто, написанное стихами, – в наше время это простительно для людей, которые сделали <сочинительство> профессией и являют глубину мысли, а я искренне задаюсь вопросом, что заставило меня согласиться на публикацию, и не могу себе простить. Но с другой стороны, касающейся обвинений, будто сказано слишком много, моя защита в том, что целью было сказать столь хорошо, сколь в моих силах, ибо я не знал женщины более благородной…». [613]
613
Gosse E. The Life and Letters of John Donne. Vol. 1. Gloucester, MA: Peter Smith, 1959. P. 302.
В этом письме Донн достаточно ясно ссылается на негласное правило, согласно которому благородному человеку «не подобает отдавать свои стихи в печать». [614]
Отказ от публикации вовсе не означал, что автор рассматривает свои творения как нечто, недостойное внимание современников и потомков, но означал ориентацию на избранного читателя: распространение стихов в рукописях отнюдь не бросало тени на их автора.
Как отмечает составитель фундаментального «Индекса произведений английской литературы в рукописях» Питер Биль, рукописей донновских стихов до нас дошло «больше, чем стихов любого английского поэта XVI и XVII вв.». [615]
614
Saunders JW. The Stigma of Print: A Note on the Social Bases of Tudor Poetry// EIC 1, 1 (January 1951). P. 139–64; об этих представлениях см. также: Helgerson R Self-Crowned Laureates: Spenser, Jonson, Milton, and the Literary System. Berkeley, 1983. P. 108–109; Newton R. C. Jonson and the (Re-)Invention of the Book/ Classic and Cavalier: Essays on Jonson and the Sons of Ben. Eds. Claude]. Summers and Ted-Larry Pebworth. Pittsburgh, 1982. P. 31–55.
615
Beat P. (comp.) Index of English Literary Manuscripts. Vol. 1. London, 1980. P. 245.
Об отношении Донна к рукописям своих произведений многое говорит письмо поэта, адресованное Роберту Керу (апрель 1619 г.). Посылая другу рукопись трактата «Биатанатос», Донн пишет: «Но, кроме обещанных тебе стихов, посылаю еще одну книгу, к которой и прилагаю сей рассказ. Я написал ее много лет назад, и так как посвящена она теме, которую легко истолковать превратно, то к рукописи я всегда относился так, будто бы ее и нет, как если бы она была предана огню. Ничья рука не касалась ее, чтобы скопировать, и лишь глаза немногих читали ее. Лишь нескольким близким друзьям по тому и другому университету поверял я этот труд, когда работал над ним. И помнится, было тогда кем-то из них сказано, что сама нить рассуждения в этой книге ведет не туда, хотя не столь легко это обнаружить. Прошу тебя – храни ее так же ревностно, как я. Всякому, кого ты, будучи человеком осмотрительным, допустишь к этой книге, дай знать, когда именно была она написана, ибо ее автор – не повеса Джек Донн, но и не доктор Донн. Храни ее для меня, жив ли я, или умер, – единственное, что запрещаю тебе – предавать этот труд огню – или публикации. Не печатай ее, но и не сжигай, кроме же этого делай с нею, что пожелаешь…» [616] [Курсив наш. – А. Н.]
616
Gosse E. The Life and Letters of John Donne. Vol. 2. Gloucester, MA: Peter Smith, 1959. P. 224.
Читая эти строки, мы не должны забывать, что «Биатанатос» – рассуждение, обосновывающее дозволенность самоубийства – самого тяжкого из смертных грехов, – был довольно «взрывоопасным» сочинением, особенно если учесть, что к моменту написания нашего письма автор «еретического текста» был настоятелем собора Св. Павла и придворным проповедником… Однако нам в этом письме важно иное: автор дает рукопись для чтения и показа узкому кругу доверенных лиц много лет спустя после ее создания. С другой стороны, он специально оговаривает, что она написана «не Джеком Донном, но и не доктором Донном». Эта формула Донна весьма часто цитируется исследователями, когда они хотят подчеркнуть, насколько зрелый Донн отбросил «фривольные заблуждения» своей юности… Однако сам контекст письма говорит нам о том, что эти определения используются здесь Донном только для того, чтобы обозначить два полюса, относительно которых вытянулись «силовые линии» его жизни, и между этими полюсами есть множество «иных» Доннов – в том числе, и автор «Биатанатоса». Сам факт посылки другу старой рукописи, написанной еще до обращения и принятия сана – к тому же рукописи сочинения, балансирующего на грани ереси, – свидетельствует о том, что Донн вовсе не отказывался, как то пытаются порой представить его исследователи, от себя «старого» и вполне мог, в подобающих обстоятельствах, привлечь внимание близких людей к тексту, написанному много лет назад.