Колокольня Кваренги: рассказы
Шрифт:
Мы прошли Мессинский пролив и бросили якорь в Неаполе. Пел в своей старой лодке лодочник, гудели корабли, и Везувий курил свою трубку, как мой папа — «Казбек»…
Я шел между теплыми домами, по узким улицам, и свежевыстиранное белье, как флаги, полоскалось над моей головой.
На улице Старых Петухов, под огромной колыхавшейся простыней, я встретил девочку. Во всей нашей школе не было таких красивых. И во всем Ленинграде. И я замер.
— Хочешь? — она протянула мне кусок круглой булочки и сыр, —
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Аполлония, — ответила она и рассмеялась.
— Поехали к нам в Ленинград, — сказал я.
— Это где? — спросила она. — Далеко?
— Да, далеко на севере.
— Я не могу, — сказала она, — я помогаю маме. У меня шесть братьев и сестер, во-он там, на третьем, где кричат.
— Тут всюду кричат, — сказал я.
— Но у нас особенно, послушай.
У них действительно кричали как-то по-особенному, мелодичнее, что ли, напевней.
— Я люблю тебя, Аполлония, — произнес я.
— Я тоже, — ответила, она, — как тебя зовут?
— Ушастик, — ответил я. — И мне пора. Наш корабль отходит.
— Корабли уходят и приходят, — сказала она, — я тебя буду ждать, Ушастик.
— Я обязательно вернусь, — пообещал я. — Пиши мне: Ленинград, бочка Диогена.
И я поцеловал ее. Это был мой первый поцелуй…
Теплоход плыл мимо Корсики, мимо острова Эльба, мимо скал и проливов, а я видел прекрасное лицо Аполлонии, и вкус первого поцелуя грел мое сердце…
В Марселе я болтался по старому порту. Нигде в мире я не видел такого рыбного рынка. Если бы папа плюнул на обыск и поплыл со мной, он купил бы полбазара — тут были все рыбы, которые можно вообразить, даже те, которые были у нас до революции. Но я купил всего-навсего маленькую щуку. На большее у меня не хватило.
«Пусть он поест после обыска немного фаршированной рыбы», — подумал я…
На десятый день мы бросили якорь в Малаге. Я сошел на берег и вдруг почувствовал себя дома. Будто вернулся после долгой отлучки. Я узнавал запахи, краски, звуки. Все было знакомо — белые улицы, дома с балкончиками, горбатые мостики, журчание фонтанов. Я узнавал уличных старьевщиков, мелодии гортанных песен, орнамент синагоги.
А потом я увидел дом и вспомнил, что жил в нем. Это был наш дом. Когда-то. Не знаю, когда. Очень давно. Из этого окна я высовывался. Об эту колонну расшиб лоб. В этих дверях стояла моя мама.
У меня перехватило дыхание. Я поднялся по лестнице, остановился перед большими деревянными дверьми, нажал на медную рукоятку и только хотел войти под крышу своего дома — как вдруг оказался на балконе, в третьем ряду, в темном зале «Титана».
Зажгли свет, и я зажмурил глаза — передо мной были серые лица, и маленькой щуки не было со мной…
И мне не захотелось выходить из зала. Не захотелось
Я лег на пол, под кресло, я сжался и спрятался, и остался на следующий круиз! Через несколько минут я снова плыл. И через час. И через три…
В тот день я совершил пять круизов. Я влюбился во все, что лежало по берегам этого прекрасного Средиземного моря. Закрыв глаза, по узким улицам я мог дойти до Босфора, я мог перечислить все фрукты пирейского базара и назвать цвет глаз Аполлонии, когда солнце садилось в бухте Санта-Лючия. И из порта Малаги пробежать до своего дома, взбежать по лестнице и остановиться у дверей.
Пять раз я останавливался у дверей моего дома, но ни разу не вошел. Как только я нажимал на медную рукоять с головой льва — тотчас же оказывался в зале, на балконе, в третьем ряду… Потому что всякий раз, когда поднимался по ступеням этого дома и хотел войти, я видел, как вся группа советских туристов, путешествующих на этой «Победе», расширив глаза, в ужасе смотрела на меня, осуждая и угрожая, и все это сливалось в один злой и недобрый глаз, который косил и вопрошал:
— Кто это? Как он к нам затесался? Куда это он хочет войти?!
И я, сломя голову, бежал от этого глаза на балкон…
Так я в тот день и не вошел в белый дом с колоннами, увитыми плющом…
…Я шел в толпе, вываливающейся из кинотеатра, толпе серой, мрачной, угрюмой — и был свободен.
Толпа лузгала семечки, плевала на пол, ругалась, материлась.
Я был свободен.
Я не замечал ни окурков, ни запаха мочи, ни злых глаз — ветер Средиземного моря свистел в моем сердце, и вкус первого поцелуя держался на губах…
Я вошел в наш темный двор, полный мусора и шпаны, всегда поджидающей очередную жертву, чтобы подставить ножку, плюнуть или ударить.
Не знаю, наверное что-то было в моих глазах — они посторонились и дали мне пройти…
И дома, где все уже переволновались так, что обзвонили все больницы и морги, мне не сказали ничего.
— Простите, я задержался, — выпалил я, — я задержался…
— Где ты был? — только и спросил папа.
— На Средиземном море, — ответил я. И они поверили. Уверяю вас, друзья мои…
В ту ночь я не спал, и, когда рассвело, где-то к утру, решил уехать из этой страны.
Великие решения принимаются в четырнадцать лет…
Родители спали. Может, они уснули всего час назад.
Я встал и спокойно сообщил об этом мудрому папе.
Папа ничего не понял. Он подумал, что опять пришли. Что снова обыск.
Спросонья он снял со стула пиджак, достал бумажник и протянул мне рубль:
— На, сходи в кино.
— Я не хочу в кино, папа, — сказал я, — я хочу уехать.
Папа несколько проснулся.
— Куда? — спросил он.