Колокольня Кваренги: рассказы
Шрифт:
— А мы и Достоевского ставили, — сказала Нина Антоновна. — Она похлопала папу по плечу. — А Александра не ругайте. Он — не хулиган. Он просто не подумал.
Папа поблагодарил Нину Антоновну, обещал принести пьесу и вышел.
Он шел по улице, светило солнце. Папе было хорошо!
Режиссер его уже ждал. Это был еще молодой, но уже сытый человек. Он встал из-за стола, подошел к папе и крепко обнял его. Папа был тронут — он впервые видел этого человека.
— Я давно искал такую пьесу, как ваша, — начал режиссер. — Это то, что нужно именно нашему театру. Животрепещущая тема, неожиданное
— Я надеюсь, вы меня понимаете, — сказал режиссер.
Папа ничего не понимал. Он переводил взгляд с режиссера на пьесу и обратно и ничего не понимал.
Режиссер понимающе улыбнулся.
И тут папа заметил, что конверт, в котором он прислал пьесу в театр, не распечатан.
Папе стало невыносимо весело. Таким веселым он был всего дважды в жизни, и оба до того, как начал писать. Первый, когда познакомился с будущей женой; второй, когда после операции ему сказали: «Будете жить!».
Папа начал хохотать, и вдруг сказал:
— А вы знаете, я того… — классик…
Режиссер перестал хвалить пьесу и уставился на папу.
— Классик, классик, — повторял папа. — Можете не сомневаться.
— Не понял, — сказал режиссер.
— А вы подумайте, — ответил папа, встал и вышел.
Когда папа пришел домой, Саша сказал ему, что звонил режиссер.
— Ну и черт с ним! — бросил папа, чем страшно удивил Сашу.
Весь вечер папа вел себя крайне странно и непоследовательно. Вновь позвонил режиссер и умолял папу дать прочитать пьесу, но папа не дал! Потом папа позвонил сам и сказал кому-то, что ни о каких часах писать не намерен!
— Кому Мухаммед подарил, тот пусть и пишет! — сказал папа и бросил трубку.
Затем он подошел к Саше и вручил подарок — беговые коньки.
— За что? — растерялся Кац-младший, но вместо ответа получил подзатыльник. Затем папа встал посредине комнаты, расставил ноги, скрестил на груди руки и начал читать:
Белеет парус одинокий В тумане моря голубом. Что ищет он в стране далекой, Что кинул он в краю родном?..Папа читал весь вечер. Сначала он читал поэзию, затем перешел на прозу. К полуночи папа выдохся.
— Вот это — классика! — сказал он и попросил чаю с лимоном.
На следующее утро на втором этаже школы, где учился Кац-младший, на стене, где висели портреты классиков русской литературы, между Чернышевским и Гоголем появился портрет папы Каца. Он был немного больше остальных, но не потому, что Саша ставил папу выше великих писателей, а только потому, что другого дома не оказалось.
Портрет висел долго, до большой перемены… Затем его сорвали, а Саше поставили двойку по поведению. Может, папа обиделся за сына, может, за свой портрет, может, еще за что — неизвестно, но вскоре они все решили уехать… От Нины Антоновны, от режиссера, от шейха Мухаммеда и его часов… Нина Антоновна очень шумела.
— Видали мы русских классиков, которые уезжают!!! — кричала она.
…Кац-младший
ТАНГО СОЛОВЬЯ
Круглый год он носил фетровую шляпу с большими полями, но все мальчишки во дворе знали, что под шляпой у него лысина. Трудно сказать, когда это заметили. Возможно, когда он здоровался, слегка приподнимая шляпу и наклоняя голову.
Во дворе все знали друг друга, все друг с другом здоровались, слегка наклоняя голову, а из настежь открытых окон всегда неслась одна и та же мелодия — «Танго соловья».
Но он уже давно перестал снимать шляпу, он кланялся в шляпе, и все равно все знали про лысину. Вполне возможно, что обо всем разболтала соседка — дома-то он ходил без шляпы. А она могла разболтать, поскольку полы в местах общего пользования он мыл чрезвычайно плохо, и за ним приходилось перемывать. Короче, причина так и осталась невыясненной, но все обитатели дома, до двенадцати лет включительно, знали, что под шляпой ничего нет…
Нельзя сказать, что над двором висел постоянный крик «Лысый!» — это было бы неправдой. Утром, когда он уходил на работу, никакого крика вообще не было — мальчишки спали, и можно было смело появляться вообще без головного убора, неся его в руке. Но он этого себе не позволял. Мальчишки могли его увидеть только вечером, когда он возвращался со службы. Они занимали позицию за поленницами дров, разбросанными по всему двору, и стоило ему показаться под аркой, как раздавался разбойничий посвист, после чего следовало: «Атасс! Лысый идет!».
Первое время он не реагировал, всем своим видом показывая, что это относится не к нему, и широко улыбался всем этим ухмыляющимся рожам, высовывавшимся из-за поленниц. Затем он перестал улыбаться, стал ходить гордо и даже купил тросточку, важно постукивая ею по каменным плитам дорожки, ведущей к его подъезду. Ему казалось, что то их отвлечет и переключит внимание на тросточку, и что они начнут кричать хотя бы «Эй, пижон!» Но ничего подобного не случилось, кроме того, что один из них поинтересовался: «Эй, лысый, где тросточку достал?» Он запустил в него тросточкой, но не попал… Этот «один», которого все звали «Тарзан», вообще был заводилой. Лысый это сразу заметил. Как-то раз, когда «Тарзан» куда-то уехал с родителями, во дворе сразу наступило перемирие. Лысый даже решил провести эксперимент Он встал посреди двора, снял шляпу и минут пятнадцать стоял с непокрытой головой — ниоткуда не раздалось ни звука. Он бы так стоял дольше, если бы не дворничиха.
— Грамотный, — сказала она, — а в мороз без шляпы стоите. Вот голову застудишь — будешь знать!..
Он отряхнул с лысины снег и побрел домой.
Через неделю «Тарзан» вернулся, и война возобновилась с новой силой.
Но лысый уже знал, с кем бороться. Нет, он, конечно, стерпел бы если б его называли «лысым» один на один. Один на один он бы, может, многое стерпел, но иногда он возвращался с дамой…
Лысый шел на разные хитрости — один раз он пустил даму вперед, а сам появился минут через десять. Но «Тарзан» заорал: