Колымские тетради

Шаламов Варлам Тихонович

Сырая сумрачная мгла

Сырая сумрачная мгла — Убежище от века. Ведь человеку тяжела Небесная опека. Он скрыт от неба и земли Блистательным туманом, Его на отдых привели, И легче стало ранам. Ему и сердце не сосет Известный червь сомнений. Он душу вывернул на лед Без всяких затруднений. И он рассвета подождет, Пока огнем вишневым Рассвет туманы подожжет, Сожжет в лесу сосновом. И он рассмотрит ясно то, Что ночью так стонало, Когда не мог помочь никто, Чтоб сердце замолчало. А после неба синева — Прогал

в вершинах сосен — Подскажет новые слова И новые вопросы.

Вот так и живем мы, не зная

Вот так и живем мы, не зная, Что в небе родятся снега, Что летняя слякоть земная До ужаса нам дорога. Но, первой сентябрьской метели Явлением потрясены, Мы прыгаем утром с постели, В подушке забыв свои сны. И смотрим, как свежую новость, Гравюру мороза в окне, Резную блестящую повесть О нашем сегодняшнем дне, Где нет проторенных и гладких, Знакомых, вчерашних путей, Где все истоптала вприсядку Плясавшая ночью метель. Взъерошенная синица Стучит в ледяное окно. Ей надо и жить, и кормиться, Клевать золотое пшено…

Дождя, как книги, слышен шелест

Дождя, как книги, слышен шелест В садовой вымокшей тиши. Сырой землей затянет щели, Сухие трещины души. Такие явятся травинки И удивят здоровьем сад, В лице которых ни кровинки Не видно было час назад. Ч го в угол загнано жарою, Кому под солнцем жизни нет, Что крылось грязною корою, Умылось и идет на свет. Дорожкой сада вперегонки, Из всех сараев и закут Вприпрыжку гадкие утенки И даже Золушки бегут. Кивает мокрой головою Любой из встречных тополей, И сад как будто больше вдвое, Шумнее, ярче и светлей.

Я — чей-то сон, я — чья-то жизнь чужая

Я — чей-то сон, я — чья-то жизнь чужая, Прожитая запалом, второпях. Я изнемог, ее изображая В моих неясных, путаных стихах. Пускай внутри, за гипсом этой маски, Подвижные скрываются черты Черты лица естественной окраски, Окраски застыдившейся мечты. Все наши клятвы, жалобы и вздохи, Как мало в них мы видим своего, Они — дары счастливейшей эпохи, Прошедшего столетья колдовство. А что же мы оставили потомству, Что наши дети примут как свое — Уловки лжи и кодекс вероломства, Трусливое житье-бытье. Я не скажу, я не раскрою тайны, Не обнажу закрытого лица, Которое поистине случайно Не стало ликом — ликом мертвеца.

Полька-бабочка

Пресловутый туз бубновый, Номерочек жестяной, Оскорбительной обновой Прикрепляют за спиной. Золотые стонут трубы Средь серебряного льда, Музыкантов стынут губы От мороза и стыда. Рвутся факелов лохмотья, Брызжет в черный снег огонь. Слабый духом, слабый плотью Кровью кашляет в ладонь. Тот герой, кто крепок телом, А душою слабоват, Тут же кается несмело, В чем и не был виноват. Ну а тот, кто крепок духом, Вынес ужас ледяной, Тот улавливает ухом Смысл мелодии двойной. И, от грохота и шума Отведя усталый взгляд, Смотрит он во мглу угрюмо И разгадывает ад.

Лед [46]

Еще вчера была рекой И вымерзла до дна, И под людской хрустит ногой Застывшая волна. Она — лишь слепок ледяной Лица живой волны. И

ей, наверно, не одной Такие снятся сны. Весной растает этот лед Окоченевших строк, И берега окрест зальет Разлившийся поток.

Опоздав на десять сорок

Опоздав на десять сорок, Хоть спешил я что есть сил, Я уселся на пригорок И тихонько загрустил. Это жизнь моя куда-то Унеслась, как белый дым, Белый дым в лучах заката Над подлеском золотым. Догоняя где-то лето, Затихает стук колес. Никакого нет секрета У горячих, горьких слез…

46

Одно из первых записанных мной стихотворений в 1950 году. Исправлено в 1956 г. и включено в «Колымские тетради».

Ты волной морского цвета

Ты волной морского цвета, Потемневшей от луны, Захлестнешь глаза поэта, Не сдержавшего волны. И в твоем глубоком взоре, Взбаламученном до дна, Может — море, может — горе, Может — ненависть видна. Потому что этим цветом, Северянам на беду, Красят землю только летом Два-три месяца в году. И, хотя с тобой в союзе Очутились зеркала, Ты моей послушной Музе Неохотно помогла. Вот такой тысячеглазой, Отраженной в зеркалах, Ты запомнилась мне — сразу, Находясь во всех углах. И оптическая сила, Умножая облик твой, Взоры все соединила В яркий фокус световой.

Бормочут у крыльца две синенькие галки

Бормочут у крыльца две синенькие галки, И воду воробей из лужи важно пьет. Щегол уж не творит, а шпарит по шпаргалке — Я с детства заучил порядок этих нот. Но прелесть детских лет — не больше, чем невзгода, Чем тяжесть страшная на памяти моей. Мне совестно взглянуть под купол небосвода, Под купол цирковой моих превратных дней, Дней юности моей, что прожита задаром, Разорванный, растоптанный дневник, Соседство смертных стрел, напитанных анчаром, Опасное соседство книг… И молодость моя — в рубцах от первых пыток — Возмездья первородного греха. Не самородок, нет, а выплавленный слиток Из небогатых руд таежного стиха. И зрелость твердая — в крутящейся метели, Бредущая по лесу с топором… Я жизнью заболел, и я лежу в постели И трижды в день глотаю горький бром.

Что прошлое? Старухой скопидомкой

Что прошлое? Старухой скопидомкой За мной ты ходишь, что-то бормоча, И нищенская грязная котомка Свисает с твоего костлявого плеча. Что будущее? Ты — заимодавец — Владелец уймы дутых векселей Ты — ростовщик героев и красавиц, Ты — виноград, какого нет кислей. А настоящее? Схвати его, попробуй, Минуты ход в ладонях ощути… Беги, пока не износилась обувь И не закрылись торные пути…

Мечты людей невыносимо грубы

Мечты людей невыносимо грубы, И им не нужны светлые слова. Вот почему так немы эти губы И поседела эта голова. А жизнь, как зеркало, движению враждебна: Она хранит лишь мертвое лицо, Она вошла ошибкою судебной На это шаткое, крикливое крыльцо…

Безобразен и бесцветен

Безобразен и бесцветен Хмурый день под ветром серым Все живущее на свете — Разбежалось по пещерам. И глядят там друг на друга Люди, лошади, синицы — Все в один забились угол, Не хотят пошевелиться. И на небе невысоком, Что по пояс горной круче, Синевой кровоподтека Набегающие тучи…