Колымские тетради

Шаламов Варлам Тихонович

Я жив не единым хлебом

Я жив не единым хлебом, А утром, на холодке, Кусочек сухого неба Размачиваю в реке…

Цепляясь за камни кручи

Цепляясь за камни кручи, Закутанные тряпьем, Мы шьем на покойников тучи, Иголками хвои шьем. И прямо около дома, Среди предгрозовой мглы, Порожние ведра грома Бросаем вниз со скалы.

Гомер

Он сядет в тесный круг К огню костра меж нами, Протянет кисти рук, Ловя в ладони пламя. Закрыв глаза и рот — Подобье изваянья, Он медленно встает И просит подаянья. Едва ли есть окрест Яснее

выраженья, Чем этот робкий жест Почти без напряженья. С собой он приволок Заржавленную банку, Походный котелок — Заветную жестянку. Изгибы бледных губ В немом трясутся плаче Хлебать горячий суп — Коварная задача. Из десен кровь течет, Разъеденных цингою, — Признанье и почет, Оказанный тайгою. Он в рваных торбасах, В дырявых рукавицах, И в венчиках-слезах Морозные ресницы. Стоит, едва дыша, Намерзшийся калека, Поднимет не спеша Морщинистые веки. Мирская суета — Не веская причина Хранить молчанье рта, Зажав его морщины. И в голосе слышна Пронзительная сила, И пенная слюна В губах его застыла. Он — музыка ли сфер Гармонии вселенной? Бродячий Агасфер, Ходячий труп нетленный. Он славит сотый раз Паденье нашей Трои, Гремит его рассказ О подвигах героя. Гремит его рассказ, Почти косноязычный, Гудит охрипший бас, Простуженный и зычный А ветер звуки рвет, Слова разъединяя, Пускает в оборот, В народ перегоняя. То их куда-то вдаль Забрасывает сразу, То звякнет, точно сталь, Подчеркивая фразу. Что было невпопад Иль слишком откровенно, Отброшено назад, Рассеяно мгновенно. Вокруг гудит оркестр Из лиственниц латунных, Натянутых окрест, Как арфовые струны. И ветер — вот арфист, Артист в таком же роде, Что вяжет вой и свист В мелодию погоды. Поет седой Гомер, Мороз дерет по коже. Частушечный размер Гекзаметра построже. Метелица метет В слепом остервененье. Седой певец поет О гневе и терпенье. О том, что смерть и лед Над песнями не властны. Седой певец поет, И песнь его — прекрасна.

Опять заноют руки

Опять заноют руки От первого движения, Опять встаю на муки, На новое сраженье. Представлю на мгновенье Все будущие сутки, Неискренние мненья, Божбу и прибаутки. Глаза закрою в страхе И в сон себя запрячу, И ворот у рубахи Раскрою и заплачу, Чтобы рассвет немилый Встречать без осужденья, Как много нужно силы При каждом пробужденье.

Ведь мы не просто дети [62]

Ведь мы не просто дети Земли, Тогда бы жить на свете Мы не могли. В родстве с любым и небо И облака, А го укрылась где бы Тоска? И в горле песни птичьей Подчас тона, И кажется сугубо личной Луна.

Наедине с портретом

Ты молча смотришь со стены, Боярыня Марина, Залита пятнами луны, Как стеарином. Ты взглядом гонишь муть и хмарь Бесовского веселья. Дрожит наследственный янтарь На ожерелье. А может, это ложь луны, И сквозь луны уловки На шее явственно видны Узлы веревки.

62

Написано в 1954 году в Туркмене Калининской области. Входит в «Колымские тетради». Одна из формул бытия.

Лицо твое мне будет сниться

Лицо

твое мне будет сниться, Бровей синеющих разлет И тот, завешенный ресницей, Голубоватый вечный лед. Но забушует в мире буря И переменит прежний цвет Той безмятежнейшей лазури На краски горести и бед. Сверкнет ли россыпь золотая Среди подземных мерзлых руд, Когда глаза твои растают, Слезами злобы изойдут. Или какой-то страсти взрывом, В тебе гнездящейся давно, Внезапным радостным порывом Раскрыто черное окно. И взглядом долгим и упорным Ты на меня глядишь тайком. Своим невидящим и черным, Как бы обугленным зрачком.

Нет, я совсем не почтальон

Нет, я совсем не почтальон, Простой разносчик плача, Я только тем отягощен, Что даром слов не трачу. Ведь я не думал петь и жить, Дрожа измерзшим телом, Но долга этого скостить Земля мне не хотела. А я хватался ей назло, Вставая спозаранок, То за шахтерское кайло, А то и за рубанок. И я ее строгал и бил, Доказывая этим, Как крепко я ее любил Одну на целом свете. Но, вырывая обушок Из пальцев ослабелых, Стереть грозилась в порошок Меня в пустынях белых. Она сварила щей горшок, Дала краюху хлеба, В дорожный сунула мешок Куски и льда и неба. Уж недалек конец пути, И силы так немного. Мне только б слезы донести До первого порога.

Ветров, приползших из России

Ветров, приползших из России, Дыханье чувствует рука — Предвестие эпилепсии Иль напряженье столбняка. Давно потерян счет потерям, И дни так призрачно легки, И слишком радостно быть зверем, И навсегда забыть стихи. Но бедных чувств ограниченье, Вся неурядливость мечты, Встает совсем в ином значенье В гипнозе вечной мерзлоты. Зачем же с прежнею отвагой Я устремляюсь в дальний путь? Стихи компрессною бумагой Давно положены на грудь. Чего бояться мне? Простуды, Колотья в сердце иль в боку? Иль впрямь рассчитывать на чудо, На самовластную тоску. Есть состоянье истощенья, Где незаметен переход От неподвижности — к движенью, И — что страшней — наоборот. Но знаю я, что там, на воле, С небес такой же валит снег И ждет, моей болея болью, Меня зовущий человек.

Нет, нет, не флагов колыханье

Нет, нет, не флагов колыханье, С небес приспущенных на гроб, Чужое робкое дыханье Его обвеивает лоб. Слова любви, слова разлуки Щекочут щеки мертвецу, Чужие горестные руки Скользят по серому лицу. Как хорошо, что тяжесть эту Не ощутить уже ему, В гробу лежащему поэту, И не измерить самому. Он бы постиг прикосновений Красноречивейший язык, Порыв бесстрашных откровений В последний час, в последний миг. Лица разглажены морщины, И он моложе, чем вчера. А каковы смертей причины — Об этом знают доктора.

Я нынче — только лицедей

Я нынче — только лицедей Туманом выбеленных далей, Оленьих топких площадей, Глухих медвежьих магистралей. Я все еще твержу слова, Какие слышал в том рассвете. Мне нашептала их трава, Слова неслыханные эти. Что речи вещих мудрецов Перед собраньем откровений, Репья, бурьяна и волчцов — Простых кладбищенских растений.

Ведь только утром, только в час

Ведь только утром, только в час Рассветного раздумья, Когда исчерпан весь запас Притворства и безумья, Когда опасность — как петля, Свисающая с крюка, Мое сознанье оголя, Манит минутной мукой. Тогда все тени на стене — Миражи ясновидца, И сам с собой наедине Боюсь я находиться.