Колымские тетради

Шаламов Варлам Тихонович

Гарт

Нашел я сплав, совсем дешевый, Прошедшей тягостной зимой. Он оловянный и свинцовый И перемешанный с сурьмой… Он бы пригоден был для гарта, Любой печатне послужил, Но не рассказами Брет Гарта, А болью выстуженных жил. Он нам годится только в смеси, В приплавке силы золотой, Чтоб нам рассказывать о лесе Почти с библейской простотой, Чтоб нам рассказывать про горы, Болота, реки, камни, мхи, Каким едва ли будут впору Мои стесненные стихи. Он нам годится для парабол Иносказательных речей В игре запутаннейших фабул Среди стосуточных ночей.

Какая в

августе весна?

Какая в августе весна? Кому нужна теперь она? Ведь солнце выпито до дна Листвою, пьяной без вина. Моя кружится голова, И пляшет пьяная листва. Давно хрупка, давно желта Земная эта красота. И ходит вечер золотой В угрюмой комнате пустой. И осень бродит на дворе И шепчет мне о сентябре. Гляжу на наши небеса. Там невозможны чудеса. Давно уж темной пеленой Покрыто небо надо мной. И с небосвода дождик льет, И безнадежен небосвод. И осень, — видно, из нерях, И мной задержана в дверях. Таких не видывал грязнуль Прошедший солнечный июль. И если б я хотел и мог, Я б запер двери на замок. Не может время мне помочь Обратно лето приволочь. И все же в сердце зажжена Весна.

Мне недолго побледнеть

Мне недолго побледнеть И навек остолбенеть. Если ж только не умру, То продрогну на ветру. Впрочем, что мне горевать И держаться за кровать. Если даже шар земной Будет вовсе ледяной, Я мороза не боюсь. Я слезами обольюсь. Мои слезы — горячи, У меня глаза — лучи. У меня в разрезе рта Затаилась теплота. Пусть сорвется с языка Раскаленная тоска. Пусть она расплавит лед Всех арктических широт. Я к любому подойду, Будто где-нибудь в саду, Крепко за руку возьму И скажу в лицо ему: Я, товарищ, инвалид. У меня душа болит. Все, что знал когда-то я, Те скрижали бытия, Правду жизни, правду льда Я запомнил навсегда. И пойду домой — слепой, Возвышаясь над толпой. Палку высуну вперед, Пробираясь сквозь народ. Не безумный, не немой, Я иду к себе домой.

Пускай за нас расскажут травы

Пускай за нас расскажут травы, Расскажут камни и снега, В чем были правы, в чем не правы И в чем была права пурга. Пускай за нас расскажут птицы, Что нынче, в поисках кормов, Слетелись около столицы, Ее старинных теремов. Пускай же, горбясь и сутулясь, Ероша перья на спине, Они летят вдоль наших улиц, Отлично видимые мне. Им снег полезней манной каши, Им лед — блаженство и уют. Они, как я, из синей чаши Холодный воздух жадно пьют.

Ты слишком клейкая, бумага

Ты слишком клейкая, бумага, И от тебя мне не отстать, Не сделать в сторону ни шагу, Не опуститься на кровать. Ведь страшно ей проснуться белой, Какой ложилась ввечеру, И быть от солнца пожелтелой И выгоревшей на ветру. Уж лучше б все она стерпела, Ходя в любых черновиках, Лишь только б ей не быть без дела И не остаться в дураках. И хорошо, что есть чернила, Чтобы услышанное мной, Бумага свято сохранила И увела на свет дневной.

Ты видишь, подружка

Ты видишь, подружка, Что облака стружка Просыпана на небеса. А ветра здесь нету, Чтоб вынести эту Вихрастую стружку в леса. Что

лайковой ивы Цветных переливов Под солнцем сегодня не счесть. Что листья гак липки, А ветки так гибки, Что можно их в косы заплесть. А елки зубчатых Зеленых перчаток Не снимут, не сбросят весной, И нынче и прежде Все в зимней одежде Встречают и холод и зной. Но время пролиться Невидимой птицы Весеннему пенью, и вот Звенит поднебесье Знакомою песней, — И жаворонок поет…

В воле твоей — остановить [57]

В воле твоей — остановить Этот поток запоздалых признаний. В воле твоей — разорвать эту нить Наших воспоминаний. Только тогда разрывай до конца, Чтобы связавшая крепко вначале, Если не судьбы, то наши сердца, Нить, как струна, зазвучала…

Я о деревьях не пишу

Я о деревьях не пишу, Я приказал карандашу Бежать любых пейзажей. Все, что в глаза бросалось днем, Я, перед лунным встав огнем, Замазываю сажей. А скалы — скалы далеки. Они не так уж высоки, Как я когда-то думал. Но мне по-прежнему близки Людские приступы тоски, Ее ночные шумы.

57

Это стихотворение, написанное в 1956 году в Калининской области, — предмет моего детского тщеславия. Мне казалось, что я достиг совершенства в лаконизме, новизне, остроте лирической темы, поставил и решил вопросы происхождения искусства. В своем детском тщеславии я полагал, что эти восемь строк — оптимальный, по мнению Пастернака, размер для русского лирического стихотворения — не уступают пушкинскому «Я вас любил». Стихотворение было опубликовано журналом «Юность» и осталось вовсе незамеченным.

После ливня

Вдруг ослепляет солнца свет, И изменяют разом цвет Поля, И жарко дышит синевой, И к небу тянется травой Земля.

У края пожара

Взлетающий пепел пожара, Серебряный легкий туман Мешается с дымом и паром, Сырым ядовитым угаром Дорогу запутает нам. Наверно, и мы несчастливы, Что сумрачны и молчаливы, И так напряженно глядим На синей травы переливы, На черный приземистый дым.

Я целюсь плохо зачастую

Я целюсь плохо зачастую, Я забираю слишком вверх, Но мой заряд не вхолостую, И выстрел мой — не фейерверк. Нет, я не гнался за удачей. Ствол, раскаленный горячо, Дал выстрел с тяжкою отдачей, Меня ударившей в плечо. Всего за миг до перегрева, Когда, казалось, у стрелка Лишилась меткости от гнева Уже нетвердая рука. Я брошен наземь в той надежде, Что, погруженный в эту грязь, Я буду меток так, как прежде, В холодной луже остудясь.

Приводит нынешнее лето

Приводит нынешнее лето Послушать пенье в темный лес, И вместо древнего дуэта — Дуэта моря и небес — Вся чаща тысячами звуков Тревожит нынче сердце мне, Чтобы и я постиг науку Сопротивленья тишине.

Незащищенность бытия

Незащищенность бытия, Где горя слишком много, И кажется душа твоя Поверхностью ожога, Не только грубостью обид, Жестокостью суждений, Тебя дыханье оскорбит, Неловкий взгляд заденет. И, очевидно, оттого Совсем не в нашей воле Касаться сердца твоего, Не причиняя боли. И тяжело мне даже стих Бросать, почти не целясь, В тех детских хитростей твоих Доверчивую прелесть.