Комический роман
Шрифт:
Теперь надо было узнать причину драки и то, в чем заключалось разногласие, которое собрало в одну комнату семь раздетых человек. Олив, который казался менее взволнованным, сказал, что поэт вышел из комнаты, и потом он увидел, что тот бежит назад, преследуемый хозяином, хотевшим его избить; хозяйка бежала за своим мужем и тоже накинулась на поэта; а когда он хотел их разнять, то слуга и две служанки бросились и на него, а так как свет затем был погашен, то это и было причиною того, что они дрались долее, чем следовало бы. Пришла очередь поэта защищаться; он сказал, что сочинил два прекрасных куплета, каких он никогда не читывал с тех пор, как живет, и что, боясь их забыть, он пошел спросить свечу у трактирных служанок, которые лишь посмеялись над ним, а хозяин обозвал его канатным плясуном, — тогда, не желая остаться без ответа, он назвал его рогоносцем.
Лишь только он произнес это слово, как опять хозяин, который был им в некоторой мере, дал ему оплеуху. И только он отпустил ее, как его жена, слуга и две служанки (как будто они все сговорились) бросились на комедиантов, встретивших их недурными тумаками. Эта последняя схватка была более жестокой и продолжительной, чем прежние. Дестен, озлобившись на толстенную служанку и подняв ей рубашку,
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
более длинная, чем предшествующая. История Дестена и мадемуазель Этуаль
Я родился в деревне близ Парижа. Я мог бы заставить вас поверить, если бы захотел, что происхожу из какой-либо очень знатной семьи, как это обычно делают люди безызвестные, [131] — но я достаточно откровенен, чтобы не отрицать низкого своего рождения. Отец мой был одним из первых и самых богатых людей в деревне. Он рассказывал, что он сын бедного дворянина и что в своей молодости был на войне, где кроме палок ничего не выслужил, и поступил ездовым, или вожатым, [132] к одной богатой даме в Париже; а скопив у нее кое-что, потому что был также и метр-д’отелем и экономом, как говорится, запряг свою лошадку [133] и женился на старой деве из того же дома, которая вскоре умерла, сделав его своим наследником. Он скоро оставил свое вдовство, а так как он не меньше устал и от службы, то и женился вторично на крестьянке, которую ее госпожа тоже обеспечила хлебом, — и от этого-то последнего брака родился я.
131
«...как это обычно делают люди безызвестные». — Мы уже говорили, что в среду дворянства в то время всячески пытались войти люди других социальных слоев, особенно буржуа, разбогатевшие на различных махинациях. Дворянство очень неохотно давало им место в своей среде.
132
Ездовой, или вожатый — в подлиннике: meneur. Знатные дамы имели при себе вожатых (meneurs), которые в случае надобности подавали им руку, например при выходе из кареты и т. п.
133
«Запряг свою лошадку» — т. е. разбогател; в подлиннике: «c’est a dire ferroit peut-erte la mule» (то-есть, может быть, подковал мула).
Моего отца звали Гаригесом; я никогда не мог узнать, откуда он был родом, а что касается имени моей матери, то оно ничего не значит для моей истории: достаточно будет, если я скажу вам, что она была скупее отца, а отец был скупее ее, и что у обоих была довольно покладистая совесть. Моему отцу принадлежит честь того, что он первый придумал удерживать дыхание, [134] когда снимают мерку для платья, чтобы на него пошло меньше материи. Я мог бы сообщить вам сотню других черт его скаредности, которые доставили ему по справедливости репутацию остроумнейшего и изобретательнейшего человека; но из боязни наскучить, удовольствуюсь тем, что расскажу два почти невероятных, но и не менее истинных случая. Он скопил много хлеба, чтобы продать его в неурожайные годы. Но так как на следующий год урожай был повсеместный, им овладело такое отчаяние и бог совсем оставил его, что он решил повеситься. Его соседка, которая была в комнате, куда он вошел с этим благородным намерением, и которая спряталась, боясь быть увиденной, я не знаю хорошо, почему именно, сильно удивилась, когда увидела его висящим на стропиле комнаты. Она бросилась к нему, зовя на помощь, перерезала веревку и вместе с моей матерью, прибежавшей тотчас же, сняла ее с шеи. Они, быть может, раскаялись, сделав это доброе дело, потому что он нещадно избил и ту и другую и заставил заплатить бедную женщину за перерезанную веревку, удержав из того, что был ей должен. Другой его подвиг не менее удивителен. В тот же самый год была такая дороговизна, что деревенские старики и не помнили большей, — и он жалел обо всем, что съедал, а так как жена его родила мальчика, то он забрал себе в голову, что молока хватит и его сыну и ему самому, и надеялся что, сося грудь жены, он сбережет хлеб и будет питаться легко перевариваемой пищей.
134
«...придумал удерживать дыхание...» — В издании «Комического романа» Пьера Мортье (Pierre Mortie, Амстердам) это место приведено в следующем варианте: «Моему отцу принадлежит честь изобретения подвешивать к ручке горшка кусок мяса, привязанный на веревке, чтобы вынимать его, когда он достаточно прокипит, и потом варить еще в нескольких супах». Оба эти варианта стали бродячими анекдотами. Этот второй вариант, может быть, навеян анекдотическими рассказами о самом Скарроне. «Рассказывают,
Мать моя была менее остроумна, чем он, но не менее скупа, так что, если и не изобретала таких вещей, как отец, то, задумав раз что-нибудь, выполняла это гораздо точнее его. Итак, она попыталась кормить своим молоком сына и мужа одновременно [135] да отважилась еще и сама им питаться, и с таким упорством, что невинный младенец умер мученической смертью от настоящего голода, а мои родители так ослабели и так изголодались, что однажды, поев сверх меры, оба надолго заболели.
135
«...кормить своим молоком сына и мужа одновременно», — Весь этот рассказ представляет собою бурлескное использование двух известных анекдотов, рассказанных римским историком Валерием Максимом в книге об императоре Тиверии (кн. III и VI) и часто повторявшихся.
Вскоре мать затяжелела мною и благополучно родила пренесчастное создание, а отец отправился в Париж просить свою госпожу принять от купели его сына с почтенным приходским церковнослужителем нашей деревни. Когда он возвращался ночью домой, чтобы избежать дневного зноя, и проходил большой улицей предместья, большая часть домов которого недавно была выстроена, он заметил издали в лунных лучах, как что-то блестящее перешло улицу. Он не старался узнать, что это было; но, услыхав стой, как будто человека, мучившегося от боли, притом в том самом месте, где он видел издали, как тот исчез из виду, он смело вошел в огромное, еще не достроенное здание и нашел там женщину, сидящую на земле. Место, где она сидела, было освещено луной достаточно ярко, чтобы отец мог рассмотреть, что она очень молода и очень хорошо одета, — а то, что блеснуло вдали, было ее парчевым платьем. [136]
136
Парчевое платье. — Дамы и даже мужчины знатного происхождения носили одежду из парчи (habit de brocat). «Новые правила торговли» (Nouveau reglement sur le marchandises, 1634) сообщают: «Италия ввозит к нам различные сорта шелковых материй и парчи».
Вы не должны сомневаться в том, что мой отец, будучи от природы довольно смелым, не менее испугался, чем эта девушка; но она была в таком положении, в котором с ней не могло случиться хуже того, что было. Это придало ей смелости заговорить первой и сказать отцу, что если есть в нем христианская душа, он должен сжалиться над ней, потому что она скоро родит; и, чувствуя, что болезнь ее наступает, и видя, что ее служанка, которую она послала за поверенной повивальной бабкой, не возвращается, она скрылась счастливо из дому, не разбудив никого, потому что служанка оставила дверь отпертой, чтобы без шуму можно было возвратиться.
Только что она кончила свою краткую повесть, как и родила благополучно мальчика, которого мой отец принял в свой плащ. Он исполнил обязанности повивальной бабки настолько хорошо, как только мог, а девушка просила его поскорее унести маленькое создание, позаботиться о нем и не позже чем через два дня повидать одного старого священника, которого ему назвала и который должен ему дать денег и все необходимые приказания о воспитании ее ребенка. При слове «деньги» отец, имевший скупую душу, хотел распустить свое красноречие ездового, но она не дала ему времени: она сунула ему в руки перстень, как знак для священника, которому он должен был сообщить о ней, завернула ребенка в свой шейный платок и отослала его с большой поспешностью, хотя он и не хотел ее оставить в том положении, в каком она была.
Я думаю, что она с большим трудом добралась до дому. Что же касается моего отца, то он вернулся в свою деревню, отдал ребенка жене и не забыл спустя два дня разыскать старика-священника и предъявить ему перстень. Отец узнал от него, что мать ребенка — девушка из очень хорошего и очень богатого дома, что она любит одного знатного шотландца, который отправился в Ирландию набирать войска на королевскую службу, [137] и что этот знатный чужестранец обещал на ней жениться. Священник, кроме того, сказал ему, что от преждевременных родов она так заболела, что сомневаются, выздоровеет ли, и что в этой крайней опасности она все открыла своим родителям, которые, вместо того чтобы разгневаться, сожалели о ней, потому что она была их единственной дочерью, — и что вся эта история осталась никому неизвестной в доме; и затем он уверил моего отца, что если он позаботится о дитяти и сохранит все это в тайне, его счастье будет устроено. Потом он дал ему пятьдесят экю и небольшой сверток со всем необходимым платьем для ребенка.
137
«...набирать войска на королевскую службу». — Очень часто у Франции были наемные войска из шотландцев и ирландцев. Шотландские и ирландские особые полки были в качестве охраны при Людовике XIII и Людовике XIV и участвовали в разных войнах, главным образом с Испанией. Многие генералы — по происхождению ирландцы — занимали видное место во французской армии и прославились как полководцы, например граф Диллон и герцог Бервик.
Предварительно хорошо пообедав у священника, отец вернулся в свою деревню. Меня отдали кормилице, а мое место дома занял чужой ребенок.
Через месяц вернулся тот самый шотландский вельможа и, найдя свою возлюбленную в столь плохом состоянии, что она едва ли бы выжила, обвенчался с ней за день перед тем, как ей умереть, и таким образом стал сразу и вдовцом и мужем. Два-три дня спустя он приехал в нашу деревню с родителями своей жены. Плач возобновился, и ребенка чуть не задушили поцелуями. Мой отец был предметом щедрости шотландского вельможи; дедушка и бабушка ребенка тоже не забыли его. Они вернулись в Париж столь довольные заботами моих родителей о внуке, что не хотели еще брать его в Париж, так как, по неизвестным мне причинам, брак должен был остаться в секрете.