Комический роман

Скаррон Поль

Лишь только я стал ходить, мой отец взял меня домой, чтобы составить компанию молодому графу Гларису (он носил имя своего отца). Ненависть, какую, как рассказывают, питали друг к другу Иаков и Исайя [138] от самого чрева матери, не могла быть больше той, которая существовала между молодым графом и мною. Мои родители нежно любили его, а ко мне питали отвращение, хотя я подавал надежду, что со временем стану порядочным человеком, чего не подавал Гларис. В нем ничего не было особенного; что же касается меня, то я казался тем, чем не был, и походил более на графского сына, чем на сына Гаригеса. В конце концов из меня получился только злосчастный комедиант: без сомнения, счастье вздумало отомстить природе, которая хотела сделать из меня что-то без его согласия, или, если угодно, природа захотела украсить дарованиями то, что было ненавистно счастью.

138

Иаков и Исайя — библейские лица.

Я обойду детство двух крестьянских детей, потому что наклонности Глариса были более грубы, чем мои, да и лучшие наши приключения состояли из драк. Во всех стычках, какие между нами происходили, я брал верх, так что мои родители почти всегда в них вмешивались; они это делали

так часто и с такой горячностью, что мой крестный, господин Сен-Совер, [139] вознегодовал и попросил меня у отца. Тот отдал меня с большой радостью, а мать моя еще меньше сожалела, сбыв меня с рук. И вот я у крестного, хорошо одетый, хорошо накормленный, обласканный и никогда не битый. Он не жалел ничего, чтобы научить меня читать и писать, и когда я вырос настолько, что мог изучать латынь, он упросил владельца деревни, очень почтенного и богатого дворянина, чтобы я учился с его двумя сыновьями у одного ученого человека, которого тот выписал из Парижа и которому хорошо платил. Этот дворянин, по имени барон д’Арк, воспитывал своих детей с большой заботливостью. Старшего из них звали Сен-Фаром, он был хорош собой, но был самым грубым человеком в мире; а младший зато не только был красивее брата, но и обладал живым умом и великодушием, не меньшим, чем его красота. Наконец я не думаю, что мог бы быть другой Юноша, который подавал бы большие надежды стать вполне честным человеком, чем в то время этот молодой дворянин, которого звали Вервилем. Он удостоил меня своей дружбы, и я любил его, как брата, и почитал всегда, как господина. Что касается Сен-Фара, он был способен только к дурным страстям; и я не могу вам лучше выразить чувств, какие он испытывал в душе к своему брату и ко мне, как сказав вам, что он любил своего брата не менее, чем меня, который был для него совершенно безразличен, и что меня он ненавидел не менее, чем своего брата, которого он совсем не любил. Его забавы не были похожи на наши. Он ничего не любил, кроме охоты, и ненавидел ученье. Вервиль ходил на охоту редко и очень увлекался ученьем, в чем мы замечательно походили друг на друга, как и во всем прочем. И могу сказать, что для того, чтобы приобрести его расположение, я не имел нужды много ему угождать, а мог только следовать своим склонностям.

139

Сен-Совер значит — святой спаситель — опять намек на характер персонажа.

У барона д’Арка была богатая библиотека романов. Наш наставник, не видав их никогда в Латинском квартале, [140] сначала запрещал нам читать их и часто ругал их при бароне д’Арке, чтобы вызвать у него отвращение к ним, но наконец сам увлекся ими и стал глотать и старые и новые, признав, что чтение хороших романов, поучая, забавляет, [141] и что он считает их не менее полезными для внушения добрых чувств молодым людям, чем чтение Плутарха. И потом советовал их читать, так же как прежде удерживал. Он предлагал прежде читать современные, но они не были в нашем вкусе, и до пятнадцати лет мы развлекались более «Амадисом Галльским», [142] чем «Астреей» и другими хорошими романами, которые были сочинены потом и которыми французы доказали, так же как и тысячью других вещей, что если они и не изобретают столько, сколько другие народы, то больше совершенствуют. Мы проводили за чтением романов большую часть нашего времени, предназначенного для развлечений.

140

Латинский квартал Парижа в то время, как и позднее, был средоточием школ и местом жительства ученых. Библиотеки этого квартала состояли из научных книг или книг серьезного содержания.

141

«...чтение хороших романов, поучая, забавляет». Это мнение Гюе (Huet), ученого, епископа Авранша (см. его сочинение «О происхождении романов» — De l’orgine des romans), и многих других.

142

«Амадис Галльский» (Amadis de Gaule) долгое время был образцом рыцарских романов. Даже в XVI веке Нуэ и Брантому трудно было подорвать его репутацию. Он был несколько развенчан после появления романов д’Юрфе и m-lle Скюдери, которые во многом были е ним связаны (изысканная галантность, переоценка героев и их подвигов), особенно «Астреи» д’Юрфе, явившейся в некотором роде переходом от романов Круглого стола к романам нового времени. В 1632 году Дю Вердье (Du Verdier) написал пародию «Рыцарь-ипохондрик» (Chevalier hypocondriaque), которая является подражанием «Дон-Кихоту» Сервантеса и «Экстравагантному пастуху» Сореля, осмеивая «Амадиса Галльского». Но это не подорвало популярности «Амадиса»: еще во время Фронды его читали наряду с современными романами. Преклонение перед «Астреей» д’Юрфе много времени спустя после ее появления свойственно всем комическим и сатирическим авторам, несмотря на их нападки на этот роман. Сорель в «Экстравагантном пастухе», направленном и против «Астреи», тем не менее, нападая на другие романы, сохраняет постоянное уважение к книге д’Юрфе. Тристан в «Паже, впавшем в немилость» (Page disgracie), романе-автобиографии, близком к комическим романам, заявляет о своем восхищении перед «Астреей». Фюретьер в «Буржуазном романе» и Гере в «Реформированном Парнасе» также высоко оценивают его.

Что касается Сен-Фара, то он называл нас читаками и ходил на охоту или сек крестьян, в чем он замечательно преуспевал.

Моими хорошими наклонностями я приобрел расположение барона д’Арка, и он полюбил меня так, как будто бы я был его близкий родственник. Он не захотел, чтобы я расстался с его детьми, когда он отправлял их в академию, [143] и я был отправлен вместе с ними, скорее как товарищ, чем как слуга. Мы начали ученье и через два года были взяты обратно; а когда мы вышли из академии, один знатный человек, родственник барона д’Арка, набирал войска для венецианцев, и Сен-Фар и Вервиль так упрашивали отца, что он позволил им отправиться в Венецию со своим родственником. Добрый дворянин хотел, чтобы и я сопровождал их; и господин Сен-Совер, мой крестный, который чрезвычайно меня любил, охотно дал мне довольно значительный вексель, чтобы обеспечить все мои потребности и чтобы я не был в тягость тем, кого имел честь сопровождать.

143

Академиями назывались учебные заведения, где дворянских детей обучали верховой езде, фехтованию, хорошим манерам и т. п.

Мы избрали самую длинную дорогу, чтобы видеть Рим и другие прекрасные города Италии, в каждом из которых

мы пробыли некоторое время, кроме тех, какие были заняты испанцами. В Риме я слег от болезни, а оба брата продолжали свое путешествие, потому что тот, кого они сопровождали, не мог пропустить случая отправиться на папских галерах, [144] которые шли соединиться с армией венецианцев у Дарданельского пролива, где те ожидали турок. Вервилю страшно жалко было оставить меня, а я впал в отчаяние, расставаясь с ним, в то время когда я мог бы благодаря моим услугам стать достойным дружбы, которую он мне оказывал. Что касается Сен-Фара, то, я полагаю, он расстался со мною так, как будто бы никогда меня не знал, а я думал о нем только потому, что он был братом Вервиля, оставившего мне, расставаясь со мною, столько денег, сколько мог, — я не знаю, сделал ли он это с согласия брата.

144

«...на папских галерах...» — Папа был союзником венецианцев в их войне с турками, которая продолжалась с перерывами с 1640 по 1667 год. Главной ареной ее был остров Кандия.

И вот я больной в Риме, без всяких знакомств, кроме моего хозяина — аптекаря-фламандца, от которого я во время болезни получал всевозможную помощь. Он не был невежествен в медицине, и я, насколько мог об этом судить, находил его искуснее врача-итальянца, приходившего меня осматривать. Наконец я выздоровел и достаточно окреп, чтобы посещать достопримечательные места Рима, где чужестранцы в избытке найдут, чем удовлетворить свое любопытство. Мне чрезвычайно нравилось посещать виноградники (так там называются многочисленные сады, еще более прекрасные, чем Люксембургский и Тюильрийский; [145] кардиналы и другие знатные особы с большой заботливостью содержат их, скорее из тщеславия, чем для удовольствия, какое они могут доставить, потому что не бывают в них никогда [146] или бывают очень редко).

145

Люксембургский и Тюильрийский сады при Люксембургском и Тюильрийских дворцах в Париже, изумительные по своей роскоши, стоившие огромных денег.

146

«...не бывают в них никогда». — Многие кардиналы содержали прекрасные сады из честолюбия, сами никогда не заглядывая в них.

Однажды, когда я гулял в одном из самых прекрасных садов, я увидел на повороте аллеи двух женщин, довольно хорошо одетых, которых остановили два молодых француза и не хотели позволить им итти, пока младшая не снимет вуали, закрывавшей ее лицо. Один из французов, — он казался господином другого, — был достаточно дерзок, чтобы открыть лицо силой, в то время как другую женщину, которая не была завуалирована, держал его слуга. Я не рассуждал долго о том, что мне надо было делать: я сначала сказал этим неучтивцам, что не допущу насилия, которое они хотят учинить над этими женщинами. Они оба сильно удивились, увидев, что я говорю это с достаточной решительностью, чтобы они смутились, хотя у них были с собою шпаги, как и у меня. Обе дамы стали подле меня, а молодой француз, предпочитавший досаду бесчестия побоям, сказал мне, отходя:

— Господин храбрец, мы встретимся в другом месте, где Шпаги будут в равном числе с обеих сторон.

Я ему отвечал, что не буду прятаться. Его слуга последовал за ним, а я остался с женщинами. Та, которая не была завуалирована, казалась лет тридцати пяти. Она благодарила меня по-французски, без всякой примеси итальянизмов, и сказала, между прочим, что если бы все мои соотечественники были подобны мне, итальянки не затруднились бы жить на французский манер. [147] После этого, как бы для того чтобы вознаградить меня за оказанную им мною услугу, она прибавила, что так как я помешал насильно увидеть лицо ее дочери, то справедливость требует, чтобы я увидел его с ее согласия.

147

«Жить на французский манер» — т. е. позволять себе некоторые вольности и вообще держать себя свободно с мужчинами.

— Снимите же ваш вуаль, Леонора, чтобы господин узнал, что вы не совсем недостойны чести, которую он вам оказал, взяв нас под свое покровительство.

И только она это сказала, как ее дочь сняла свой вуаль, или, лучше сказать, меня ослепила. Я никогда не видел большей красоты. Она два или три раза будто украдкой поднимала на меня глаза, и так как она встречала всегда мои, то краска бросилась ей в лицо, от чего она стала прекраснее ангела. Я увидел, что мать сильно ее любила, потому что, мне казалось, она разделяла удовольствие, которое я испытывал, смотря на ее дочь. Но так как я не привык к подобным встречам и так как молодые люди легко приходят в замешательство в обществе, я не сказал ничего им, когда они уходили, кроме плохих комплиментов, и, может быть, оставил у них плохое мнение о моем уме.

Я ругал себя за то, что не спросил о месте их пребывания и не предложил их проводить; но догонять их потом не было предлога. Я хотел осведомиться у привратника, не знает ли он их. Мы долго проговорили, но так и не поняли друг друга, потому что он знал не лучше по-французски, чем я по-итальянски. Наконец, да и то скорее знаками, он дал мне понять, что не знает их, или, может быть, не хотел мне сознаться, что знает.

Я вернулся к моему аптекарю-фламандцу совсем иным, нежели ушел, то есть сильно влюбленным, и старался угадать, куртизанка ли эта прекрасная Леонора или честная девушка и есть ли у нее столько ума, сколько я нашел у ее матери. Я предавался мечтам и льстил себя тысячью прекрасных надежд, некоторое время меня увлекавших и еще более тревоживших, как только я убеждался в их неосуществимости. Построив тысячу бесполезных планов, я остановился на том, чтобы упорно ее искать, потому что не мог себе представить, чтобы она могла долго оставаться невидимой в столь малолюдном городе, как Рим, и для столь влюбленного человека, как я. В тот же день я искал ее повсюду, где только надеялся найти, и вернулся домой еще более усталым и опечаленным, чем уходя. Назавтра я еще более старательно искал ее и еще больше устал и обеспокоился. По виду, с каким я осматривал решетки и окна, и горячности, с какой я бегал за всеми женщинами, имевшими хоть некоторое сходство с моей Леонорой, меня сто раз принимали на улицах и в церкви за самого сумасбродного из всех французов, способствовавших в Риме тому, что их нация потеряла всякое уважение. Я не понимаю, как я мог окрепнуть после болезни в такое время, когда я был столь влюблен. И, однако, я совершенно выздоровел телом, хотя душевно был болен, — и так как я разрывался между честолюбием, влекшим меня в Кандию, и любовью, удерживавшей меня в Риме, то колебался, слушаться ли мне писем, которые я часто получал от Вервиля, заклинавшего меня нашей дружбой приехать к нему и не пользовавшегося правом приказывать мне. Наконец, не получая ничего нового о моих незнакомках, несмотря на все старания, какие я употреблял, я расплатился с хозяином и приготовил свой небольшой багаж.