Комический роман
Шрифт:
Дестен прервал его, чтобы спросить, где он думает найти столько кавалеров и дам.
— А как же поступают в школах, где представляют целые баталии? — ответил Раготен. — Я играл в Флеше [114] в битве у Понт-де-Се, [115] — прибавил он. — На сцене было более сотни солдат вдовствующей королевы, не считая армии короля, которая была еще многочисленнее; и мне припоминается, что из-за дождя, помешавшего празднику, говорили, что шляпы с перьями всего дворянства нашей страны, которые мы взяли у них, не будут никогда в таком порядке.
114
Коллеж Флеше, основанный при Генрихе III, в 1603 году, был одним из самых знаменитых коллежей иезуитов. В нем училось много иностранцев, включительно до индусов, татар и китайцев. В середине XVII века в нем было около
115
Понт-де-Се. — В гражданскую войну, которая сопровождала смерть Кончини (маршал Франции, правивший страной при Марии Медичи; убит в Лувре в 1617 году) и была начата недовольными пэрами и королевой-матерью против Альберта де Люиня (Luynes), войска Марии Медичи были разбиты на Пон-де-Се (Pont de Ce).
Дестен очень забавлялся, что дал повод говорить ему столь разумные вещи, и отвечал, что в школах действительно довольно школьников для этого, но если в их труппе семь или восемь человек, — она уже в полном составе. Ранкюн, который был никудышным, как вы знаете, человеком, принял сторону Раготена только для того, чтоб позабавиться, и сказал своему товарищу, что не разделяет его мнения, — а он постарше комедиант, — и что портал церкви — самая прекрасная декорация, какую он когда-либо видел, а что касается необходимого количества кавалеров и дам, — часть их можно нанять, а часть сделать из картона. Этот прекрасный выход — сделать из картона — заставил смеяться всех; Раготен смеялся тоже и клялся, что он подумал об этом раньше, да не хотел говорить.
— А карета, — прибавил он, — это новость в комедии. Я когда-то представлял собаку Товия [116] и так хорошо, что все присутствующие развеселились. А что до меня, — продолжал он, — то если можно судить о вещах по действию, которое они производят на ум, меня всякий раз, когда я видел «Пирама и Физбу», трогала не столько Пирамова смерть, сколько пугал лев. [117]
Ранкюн подкреплял доводы Раготена столь же смешными доводами и так вошел к нему в милость, что тот повел его с собою ужинать. Все прочие надоедалы оставили комедиантов, которым более хотелось ужинать, чем занимать разговорами городских бездельников.
116
«...представлял собаку Товия». — Разумеется трагикомедия Уйна «Товий» (G. Oyuna, «Thobie», 1606) в пяти актах, где в последнем акте появляется собака.
117
В «Пираме и Физбе», трагедии Теофиля (Theophile), представленной в первый раз в 1617 году, в конце четвертого акта появляется лев, увидев которого Физба восклицает:
О, что я вижу, боже, страшный зверь! Голодный лев, и ищет он добычи.Едва ли здесь речь идет об известной сцене из «Сна в летнюю ночь» Шекспира, ставя которую, французские актеры принимали предосторожности, чтобы дамы не очень испугались смерти Пирама и рычания льва.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ,
которая содержит то, что вы узнаете, если потрудитесь ее прочесть
Раготен привел Ранкюна в кабачок и велел подать все лучшее, что там было. Полагали, будто бы он потому не повел его к себе домой, что домашний стол его был не очень хорош; но я по этому поводу ничего не скажу, из боязни высказать необоснованное суждение; да я совсем и не хотел исследовать этого дела, так как оно не стоит труда, а к тому же я должен писать о гораздо более важных вещах.
Ранкюн, будучи человеком большой проницательности и с первого взгляда узнавая людей, когда подали двух куропаток и каплуна на две персоны, не сомневался, что у Раготена есть какая-то цель и что он не стал бы угощать его за одни заслуги или из благодарности за защиту его мнения, что рассказанная им история дает прекрасный сюжет для сцены. Он приготовился к первой причуде Раготена, — но тот не сразу открыл, что у него было на душе, и продолжал говорить о своей истории. Раготен волей-неволей заставил выслушать сатирические стихи, сочиненные им против большинства своих соседей, против рогоносцев, имена которых он умалчивал, и против их жен. Он пел застольные песенки и показал множество анаграмм: [118] потому что обычно подобными произведениями недалекого ума начинают рифмачи надоедать порядочным людям. Ранкюн совсем его портил, превознося все, что слышал; обращая очи горе, он клялся, как самый бессовестный человек, что не слыхал ничего прекраснее и, будто вправду от восхищения, рвал на себе волосы. Время от времени он ему говорил:
118
Анаграммы (стихотворения,
— Вы слишком несчастны, — как и мы, — оттого, что не посвятите себя целиком театру; в два года не стали бы больше говорить о Корнеле, [119] чем сейчас говорят о Гарди. Я никогда не льщу, — прибавил он, — но чтобы ободрить вас, должен вам сказать, что понял, что вы большой поэт, и вы сможете услышать и от моих товарищей то же, что я вам сказал. Я никогда не ошибаюсь; настоящего поэта я чувствую за полмили: едва я вас увидел, я понял вас так же хорошо, как если бы был вашей кормилицей.
119
Корнель, до того, как начать писать пьесы, играл в театре. Насмешник Ранкюн, пользуясь этим, уверяет, что славой своей Корнель обязан именно тому, что был актером.
Раготен глотал это с таким удовольствием, как мед, запивая многочисленными рюмками вина, опьянявшего его еще более, чем похвалы Ранкюна, который, со своей стороны, ел и пил изо всех сил и время от времени восклицал:
— Ради бога, господин Раготен, не зарывайте в землю вашего таланта! Еще раз вам говорю — вы злой человек, потому что не хотите обогатить и себя и нас. Я тоже немного мараю бумагу и не хуже других; но если бы я сочинял стихи хотя вдвое хуже тех, какие вы мне прочли, я не вел бы такую проклятую жизнь, а жил бы себе на ренту не хуже Мондори. [120] Пишите, господин Раготен, пишите; и если мы еще этой зимой не перещеголяем всех этих пудреных господ [121] отеля Бургонь и Маре, то чтоб никогда мне не взойти на сцену, не сломав руки или ноги. Больше сказать нечего, давайте пить.
120
«...жил бы себе на ренту не хуже Мондори...» — В 1637 году Мондори (см. прим, к стр. 66) получил от Ришелье пенсию в две тысячи ливров, после того как выступил в заглавной роли в трагикомедии «Слепой из Смирны» (L’Aveugle de Smyrne). Многие знатные вельможи, подражая кардиналу, обеспечили Мондори в общей сложности от восьми до десяти тысяч ливров пожизненной ренты в год. Он был не единственным: наиболее популярные из актеров, как Табарен, Гримаре и Скарамуш, получали более чем по десять тысяч ливров ренты в год.
121
«...этих пудреных господ...» — разумеются актеры отеля Бургонь и театра дю Маре (hotel de Bourgogne et theatre du Marais).
Он сдержал слово. Налив в стаканы по двойной порции, он провозгласил Раготену, что пьет за здоровье Раготена же, а тот, согласившись, стал пить за здоровье комедианток, обнажив голову и с таким исступлением, что, ставя бокал на стол, отбил у него ножку и не заметил, а потом два или три раза поднимал его, думая, что положил его на бок. Наконец бросил его через голову и стал хватать Ранкюна за руки, так что тот даже оборонялся, чтобы не подумали, что он разбил бокал. Раготен несколько опечалился, потому что Ранкюн не смеялся, но, как я вам уже сказал, тот был скорее завистливая, чем смешливая тварь.
Ранкюн спросил, что Раготен скажет об их комедиантках. Человечек покраснел, но не ответил. Но Ранкюн спросил еще раз о том же, и тот, наконец, заикаясь и покраснев, невнятно ответил Ранкюну, что одна из комедианток бесконечно ему нравится.
— А какая же именно? — спросил Ранкюн. Человечек был так смущен, проговорившись, что ответил:
— Не знаю.
— Я тоже, — сказал Ранкюн.
Это смутило того еще больше, и он залепетал:
— Та... та...
Он повторил это слово раза четыре или пять, пока комедиант в нетерпении не сказал ему:
— Вы правы, это прекрасная девушка.
Это совсем привело его в замешательство. Он не мог назвать той, которая пленила его: и может быть, и сам не знал этого, потому что в нем было менее любви, чем распутства. Наконец Ранкюн назвал ему мадемуазель Этуаль, и тот признался, что в нее он именно и влюблен. Что же касается меня, то я думаю, если бы тот назвал Анжелику или ее мать, госпожу Каверн, он бы забыл удар планшеткой одной и возраст другой и отдался бы телом и душой той, которую ему назвал бы Ранкюн, — настолько была смущена совесть этого развратника. Комедиант налил ему полный бокал вина, — что несколько рассеяло его смущение, — но не забыл и сам выпить, после чего сказал ему, таинственно понизив голос и оглянувшись, нет ли кого в комнате: