Комментарий к роману "Евгений Онегин"
Шрифт:
Веневитинов в письме Шевыреву от 28 января 1827 г. обвиняет Дмитриева в завистничестве и готовности при малейшем удобном случае принизить репутацию Пушкина. Однако в 1818 г. (именно с этим эпизодом связано упоминание в строфе II, 5) в письме А. Тургеневу, датированном 19 сентября, Дмитриев называет юного Пушкина «прекрасным цветком поэзии, который долго не побледнеет»{177}. Впрочем, он критически отнесся к «Руслану и Людмиле»: «Я нахожу в нем очень много блестящей поэзии, легкости в рассказе: но жаль, что часто впадает в бюрлеск, и еще больше жаль, что не поставил в эпиграф известного стиха [Пирона] с легкою переменою: „La m`ere en d'efendra la lecture `a sa fille“ („Мать запретит читать это своей дочери“)» (письмо Вяземскому от 20 октября 1820){178}.
Интересная ситуация возникает, когда Пушкин, обращаясь к тому или иному автору, строит поэтическую фразу так, чтобы она пародировала манеру упоминаемого поэта. Однако еще больший интерес представляют те места, в которых пародируемая фраза встречается в русском изложении французского перевода английского
Если же мы обратимся к бесцветному переложению «Послания к доктору Арбатноту» Поупа (1734–1735), написанному Дмитриевым александрийскими двустишиями (1789), мы обнаружим, что второе полустишие Дмитриевской строки 176 стало образчиком для стиха Пушкина. «Конгрев меня хвалил, Свифт не был мой хулитель». Дмитриев, не владевший английским, пользовался французским переводом Поупа (вероятно, Ла Порта), что объясняет галльское обличье Конгрива (которого Дмитриев мысленно рифмует с gr`eve). Если мы обратимся к тексту Поупа, то обнаружим, что дмитриевская строка представляет собой парафраз стиха 138 Поупа.
And Congreve lov'd, and Swift endur'd, my Lays…Однако Пушкин в гл. 8, 11, 5 ЕО думает не о Поупе или Ла Порте, а о Дмитриеве, и я вынужден признать, что в точном переводе на английский этой строки следует сохранить «detractor» и преодолеть серьезное искушение передать пушкинский стих как:
And Dmitnev, too, endured my lays…6—8 …быта русского хранитель… — намек на Николая Карамзина (1766–1826). Пушкин был хорошо с ним знаком в 1818–1820 гг. и ценил его в основном как реформатора языка и историка России{179}, Карамзинские «Письма русского путешественника» (1792), рассказ о предпринятом им путешествии по Западной Европе, оказали грандиозное влияние на предшествующее Пушкину поколение Как романист он — пустое место Его называли русским Стерном, но чопорная бесцветная проза Карамзина являет полную противоположность насыщенному, чувственному и фантастическому стилю великого английского поэта в прозе. Стерн был известен в России во французских переложениях и подражаниях и почитался сентименталистом, Карамзин же стремился к сентиментализму сознательно. Разделяя с другими русскими и французскими писателями своего времени блаженную нехватку оригинальности, Карамзин не мог сказать ничего, что не было бы подражательным и вторичным. Впрочем, его повесть «Бедная Лиза» (1792) оказалась крайне популярной. У залитого лунным светом пруда легкомысленный дворянин, награжденный комедийным именем Эраст, хотя события развиваются под Москвой, соблазняет юную поселянку Лизу, которая живет в хижине со своей престарелой матерью (каким образом эти больные и абсолютно одряхлевшие старухи слезливых европейских историй умудрялись рожать детей — отдельная проблема) Больше об этой повести сказать нечего, за исключением того, что в ней проступают определенные симпатичные новшества прозаического стиля.
Изящные, очаровательные, но теперь редко вспоминаемые стихотворения Карамзина («Мои безделки», 1794), на которые его друг Дмитриев через год откликнулся, сочинив «И мои безделки», с художественной точки зрения гораздо выше его прозы.
В своем поистине замечательном реформировании русского литературного языка Карамзин искусно избавился от устаревших церковнославянских формул и архаических немецких конструкций (сопоставимых по своей напыщенности, неуклюжести и излишней усложненности с высокопарными латинскими оборотами в западноевропейской литературе более раннего периода). Карамзин отказался от инверсий, тяжеловесных конструкций и чудовищных союзов, ввел более легкий синтаксис, французскую ясность изложения и простоту естественно звучащих неологизмов, точно отвечающих семантическим целям, как романтическим, так и реалистическим, своего времени, чрезвычайно чуткого к стилю. В долгу у Карамзина навечно остались не только его ближайшие последователи Жуковский и Батюшков, но и эклектичный Пушкин и противившийся карамзинскому влиянию Тютчев. И хотя введенный Карамзиным язык, несомненно, распахнул двери навощенных дворянских гостиных в сад Ленотра с его укрощенными фонтанами и стрижеными газонами, верно и то, что через те же французские застекленные двери поверх стриженых деревьев внутрь хлынул здоровый воздух деревенской России. Однако не Карамзин, а Крылов (и вслед за ним Грибоедов) первым превратил разговорный, приземленный русский язык в литературный, окончательно утвердив его в поэтических образцах, возникших после карамзинской реформы.
Здесь неуместно обсуждать значимость исторических концепций Карамзина. Его «История государства Российского» стала откровением для жадных читателей. Первое издание, состоящее из восьми томов, вышло в свет 1 февраля 1818 г., и весь тираж в три тысячи экземпляров был распродан в течение одного месяца. Уже в 1819 г. в Париже начал выходить французский перевод, выполненный двумя французскими профессорами в России — Ст. Тома и А. Жоффре (St. Thomas, A. Jauffret).
Карамзин также является автором одной из лучших русских эпиграмм (31 декабря 1797 г.):
Что наша жизнь? Роман — Кто автор? Аноним. Читаем по складам, смеемся, плачем спим.А
9—14 И ты, глубоко вдохновенный… — Имеется в виду Василий Жуковский (1783–1852), друг Пушкина на протяжении всей его жизни, благоразумный посредник во всех столкновениях нашего поэта с правительством и его благожелательный наставник в вопросах просодии и поэтического языка. Жуковский обладал сильной и изысканной лирой с оригинальным строем, но, к сожалению, у него не было своих тем. Отсюда его непрестанный поиск сюжетов в произведениях немецких и английских поэтов. Его переложения зарубежной поэзии вовсе не переводы, но талантливые, удивительно мелодичные и захватывающие пересказы, тем более завораживающие, если читателю не известен первоисточник. В лучших своих творениях Жуковскому удается передать читателю наслаждение, которое он сам получает от модуляций формируемого им юного языка, переходя от одного стихотворного образа к другому. Его основные недостатки — постоянное стремление к упрощению и делокализации текста (метод, характерный для французского перевода того времени), а также к замене всех шероховатых и необычных частностей благолепным обобщением. Студенту, знающему русский язык, будет полезно сравнить, например, «Замок Смальгольм» Жуковского (1822) с его первоисточником — «Кануном Св. Иоанна» Вальтера Скотта. Тогда станет очевидным, как постоянно сглаживаются конкретные детали баллады Скотта. Так, «доспех» и «щегольская перевязь» третьего четверостишия превращаются у Жуковского в «железную броню»; чарующая, почти шепотом произнесенная строка о паже (VII, «И звали его по-английски Уилл») опущена вовсе; «выпь» превращена в «филина»; красочное описание плюмажа, щита и шлема сэра Ричарда заменено примитивным и традиционным гербом и так далее; но с другой стороны, русский текст пронизан более утонченным дыханием таинственности; довольно прозаичная изменница Скотта и все, что с ней связано, приобретают у Жуковского более романтическую и волнующую атмосферу, и, что особенно следует отметить, он насыщает все произведение удивительными экзотическими созвучиями, используя наименьшее количество слов для заполнения мужского стиха и включая музыкально транслитерированные имена — Бротерстон, Дуглас, Кольдингам, Эльдон — в звучные русские рифмы и размеры. Изумительная оркестровка в таких строках, как «С Анкрамморских кровавых полей» (последняя строка строфы XXXV, соответствующая по смыслу первой строке строфы XXXV у Скотта: «The Ancrammoor is red with gore» / «Анкрамское болото красно от крови»), — подобного рода вещи уравновешивают утерянную ритмику. Чередование метра в балладе Скотта, где, с технический точки зрения, разбитые анапесты сочетаются с ямбами, передается Жуковским в русском языке равномерным четырехстопным анапестом, перемежающимся столь же размеренным трехстопным анапестом, тогда как типичная балладная ритмика Скотта содержит более или менее явно выраженные строки анапеста (а иногда откровенного ямба) с четырьмя ударениями, которые чередуются с ямбическими строками (или иногда с полуанапестами) с тремя ударениями. Жуковский сохраняет мужские окончания перекрестных рифм и точно воспроизводит некоторые созвучия внутри строки.
Жуковский познакомился с Пушкиным через несколько месяцев после знаменитого экзамена в Лицее, который посетил Державин. В письме к Вяземскому, датированном 19 сентября 1815 г., Жуковский пишет:
«Я сделал еще приятное знакомство! С нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Сарском Селе. Милое, живое творенье!… Это надежда нашей словесности!»{180}
На портрете Жуковского 1820 г. — литографии О. Эстеррайха — в овале изображены прелестные черты юного поэта с задумчивым и печальным выражением глаз и губ. Даря Пушкину копию этого портрета, Жуковский написал под овалом:
«Победителю ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму Руслан и Людмила. 1820 марта 26 Великая пятница».
В пятистрочном посвящении «К портрету Жуковского» (более раннему, кисти Петра Соколова, опубликованному в «Вестнике Европы», 1817), отдавая должное завораживающей мелодичности стихов своего друга, Пушкин писал в конце 1817 или в начале 1818 г. (стихи 1–2):
Его стихов пленительная сладость Пройдет веков завистливую даль…Кстати, «пленительная сладость» встречается в «Романе в лесу» («The Romance of the Forest», 1791) миссис Радклиф, гл. 1: «Черты [Аделины]… от горя только выиграли, приобретя выражение сладостной пленительности». Но Пушкин имел в виду douceur captivante [806] — расхожее выражение того времени.
Уже в 1816 г. в стихотворении, состоящем из 122 ямбических гекзаметров и посвященном Жуковскому (оно начинается с комически звучащего выражения «Благослови, поэт», что напоминает «благослови, владыко» ритуала русской православной церкви), Пушкин упоминает трех поэтов из гл. 8, II ЕО в схожей комбинации: «И Дмитрев слабый дар с улыбкой похвалил», Державин «в слезах обнял меня дрожащею рукой» (что он не преминул бы сделать, не убеги наш поэт) и Жуковский «мне руку дал в завет любви священной».
806
Пленительная сладость (фр.)