Концерт для баяна с барабаном
Шрифт:
Костик сразу заволновался: как же эта огромная скрипка поместится у маленького на плече? Вдруг этот острый, как шпага, штырь проткнёт его худую шею? Он даже заёрзал на стуле и затопотал ногами.
— Ш-ш-ш-ш-ш, — зашипели две старушки сбоку от Костика.
Тоже, наверное, переживали за этого, маленького.
Да и сам маленький, похоже, переживал. И не знал, что ему делать с таким большим неуклюжим инструментом. Вот уже все прижали свои скрипочки подбородками. Уже взмахнули смычками. Закатили к потолку глаза… А этот всё елозил и сомневался, куда же девать такую
«Вот и правильно! — обрадовался за маленького Костик. — Вот и молодец!»
И маленький тоже очень обрадовался. Весело взмахнул своими кудряшками. Отвёл руку со смычком куда-то вбок. И…
И всё вдруг разом запело, зазвенело и затрепетало. И зажужжало шмелями, и затренькало соловьём, и застонало, и заплакало.
А у Костика вдруг защипало и зачесалось в носу. И отчего-то стало жалко себя и всех вокруг. И маму, которая так тихо сидела рядом, вытянув вперёд шею. И папу, который сейчас готовился к выступлению и, наверное, очень волновался. И этих двух смешных старушек в жабо и кружевных перчатках, сидевших сбоку от Костика. А больше всех — этого маленького, кудрявого, с тяжёлой скрипкой. Так стало всех жалко, что захотелось плакать.
У Костика перед глазами всё поплыло и заколыхалось. Как в тумане. И в этом тумане маленький взмахивал головой и смешно хмурил чистый высокий лоб. А другой, большой, вдавливал маленькую скрипку своим квадратным подбородком себе в плечо. И по-детски делал брови домиком. Как будто ему, как и Костику, тоже всех очень жалко. И он тоже хочет заплакать.
А потом Костик провалился…
Вот так: сидел-сидел и провалился в тёплую мягкую вату. Звуки зазвучали вроде как издалека. Тилим-тили-лим, тили-лили-лили-лим. Стало плохо слышно. Но так почему-то хорошо…
— Ну как?
— А? — не понял Костик.
В глаза брызнул свет от хрустальной люстры. Вокруг все суетились, пробирались между рядами и хлопали сиденьями кресел. На сцене копошились дяденьки в чёрном. Отвинчивали от стойки микрофон.
— Папа?
— Я тут! — папа оказался совсем рядом, в обнимку со своим баяном и чахлым букетом гвоздик. — Ну как? Слышал, как я… трам-пам-пам… тара-тара-тара-пам-пам?
— Да, — кивнул Костик, — трам-пам-пам…
— А вот это место… слышал? Тили-тили-трам-та-та-та?
— Да-да… трам-та-та…
Всю дорогу до дома они с папой приплясывали и подпрыгивали. И напевали: «Тра-та-та-тра-та-та-та». А мама шла сзади с папиным букетом и подпевала: «Тили-тили-трам-парам».
И Костику было как-то неудобно, что вот, он ждал папиного выступления, ждал и всё проспал. И когда они пришли домой, Костик попросил:
— Знаешь, в том месте… я что-то недослышал… трам-па-пам… или трамтарарам? Сыграй ещё раз.
Ну не мог же он признаться папе, что проспал. Папе было бы обидно. Он же специально взял Костика… первый раз в жизни…
А папа ни капли не обиделся. Он с радостью распаковал свой баян. И сыграл «тра-та-та-трам-пам-пам». А Костик притащил
— Тра-та-та! Тра-та-та!
Тут с кухни прибежала мама. Посмотрела на это безобразие. Но ругаться не стала. А только вытянула вперёд руки и замахала ими, как дирижёр:
— Тра-та-та! Тили-тили-трам-па-па!
И соседи сбоку застучали в стенку:
— Тара-тара-тарара!
А соседи снизу забарабанили по батарее:
— Та-та-та, та-та, та-та!
А Костик сказал:
— Я, пожалуй, тоже буду музыкантом. Как папа.
Вот такой замечательный получился концерт!
Зубная фея
День всё тянулся и тянулся, будто резиновый. За окном, словно в замедленной съёмке, кружились снежинки. Их тихий, однообразный полёт сливался с монотонным объяснением Елены Павловны про дроби. И от этого слияния мои верхние веки превращались в числители, а нижние — в знаменатели, их неудержимо влекло друг к другу, а голову так же неумолимо тянуло к парте.
Вдобавок ко всему нас с Танькой оставили после уроков убирать класс. Мы переворачивали вверх ногами стулья, гоняли между партами пыль, лениво елозили по доске насквозь пропитанной мелом тряпкой.
— А у меня секрет! — неожиданно объявила Танька, окуная в ведро с мутно-коричневой водой заскорузлую мешковину.
Мешковина сразу поменяла цвет со светло-серого на буро-сизый. Брезгливо сморщившись, Танька вытащила её из воды двумя пальцами и шлёпнула поверх швабры. Вокруг сразу натекла грязная лужа, которую Танька с нехарактерным для неё усердием принялась размазывать по полу.
— Секрет! — многозначительно повторила Танька и покосилась в мою сторону.
Я промолчала. Танькины секреты — дело известное. Опять небось обнаружила в оконных рамах уснувшую муху и устроит ей похороны с почестями. Или будет превращать воронье перо в Жар-птицу. Тоже мне секреты! Одни глупости.
— Пойдём!
Танька задвинула ведро за шкаф, бросив в него тряпку — киснуть до лучших времён. Схватила в одну руку портфель, в другую — мой рукав и поволокла меня в коридор, вниз по лестнице, в гардероб.
Затянув меня в таинственную глубину курток и шуб, облепивших вешалки, она покопалась в портфеле, вытащила из него помятый, замусоленный конверт, а из конверта достала открытку.
— Смотри!
На открытке была японка — с палочками в чёрных волосах и в оранжевом кимоно, расшитом райскими птицами и цветами. Японка хитро улыбалась, щуря и без того раскосые глаза. Но самое интересное было не в этом. Оказалось, что если слегка повернуть открытку и посмотреть на неё немножко сбоку, кимоно японки делалось из оранжевого зелёным, птицы взмахивали крыльями, а сама японка закрывала правый глаз и лукаво подмигивала.