Концерт по заявкам (Повести и рассказы)
Шрифт:
Кто может сказать — почему? Кто?..
5
Мы, газетчики, часто говорим:
— Первая публикация — это как первая любовь, трудно ее позабыть…
Моя первая публикация в газете, посвященная премьере в Театре имени Вахтангова, была напечатана в середине пятидесятых годов, а точнее, в пятьдесят пятом году; в ту пору я заканчивала вечерний факультет Полиграфического института, редакторское отделение, и понемногу начала сотрудничать в ежедневной московской газете, той
Сперва я давала коротенькие информации — в несколько строчек: открытие новой библиотеки, юбилей старого производственника, встреча знаменитой спортивной команды с московскими школьниками, выставка картин советских художников…
В те годы ответственным секретарем редакции был Евсей Евсеич Ефимов, которого в редакции все называли Еее, старый московский журналист, некогда работавший с Гиляровским, Амфитеатровым и с самим Власом Дорошевичем.
По сей день помнятся мне его всегда небрежно выбритые щеки, небольшие темно-коричневые глаза в коротких ресницах, скупая, нечастая улыбка, от которой мгновенно вдруг хорошело его лицо…
Евсей Евсеич был моим крестным отцом в журналистике.
Однажды, когда я в преддверии экзаменов долго не являлась в газету, он позвонил мне.
— Это еще что такое? — спросил он. — Почему тебя нет как нет?
— Как это нет как нет? — удивилась я. — Поверьте, я существую…
— Это я понимаю, — прервал он меня. — Что ты существо не астральное, а вполне реально существующее. Я спрашиваю, почему тебя не видать в редакции?
— Экзамены на носу, — ответила я.
— Если на твоем носу, то тебе и в самом деле следует торопиться, — сказал он. — А если на моем, то, поверь, успеешь…
Я представила себе длинный, хрящевитый нос Еее и не выдержала, рассмеялась.
— Теперь слушай сюда, — голос его звучал серьезно, и тени шутки не было в нем. — Сделай очерк о театральном художнике Громадине. Знаешь такого?
— Еще бы, — ответила я.
Аркадия Ильича Громадина я знаю, должно быть, с детства: он часто приходил к отцу, отец подыскивал для него альбомы с различными видами одежды, Аркадий Ильич ставил в Большом театре и Театре имени Станиславского и Немировича-Данченко классические оперы — «Кармен», «Князь Игорь», «Травиата». Дотошный, очень, как говорил мой отец, порядковый человек, привыкший во всем соблюдать абсолютную точность, он мог часами изучать покрой куртки испанского матадора или испортить груду бумаги, рисуя эскиз платья Виолетты, добиваясь того, чтобы каждая ленточка, каждый штрих был совершенно достоверным, соответствующим эпохе…
— Тогда тебе и карты в руки, — сказал Евсей Евсеич. — Валяй дозванивайся до Громадина, бери материал, состругай всю имеющуюся в наличности стружку, и чтобы через три дня очерк лежал у меня на столе. Даю двести десять строк, ни строчки больше.
Я уже знала, спорить с ним бесполезно. Он никогда, да и никому еще не уступил ни одной строчки.
— Хорошо, — сказала я.
Через три дня очерк, который я назвала выспренно и, по правде говоря, тривиально: «Путь к самому
— Сколько строчек? — спросил он.
— Двести тринадцать, — ответила я.
— Заранее говорю: даже если они и гениальные, снимаю сразу три строчки…
Я все медлила, не уходила из его кабинета. Он вскинул на меня свои черные, живые глаза.
— А почему вы меня не похвалите? — спросила я.
— Хвалить? — удивился Еее. — За что же?
— Хотя бы за точность.
— Вот еще, — сказал он. — А ну, девочка, гуляй дальше.
— А очерк? — спросила я. — Когда же вы его прочтете?
— Когда останусь один, — ответил он.
Вечером, я только пришла из института, он позвонил мне.
— Все нормально, уложилось в сто сорок восемь строк…
— Как сто сорок восемь? — спросила я. — Вы же обещали двести десять?
— Я передумал. Хватит и ста сорока восьми, — ответил он.
В сердцах я бросила трубку и проплакала полночи.
Знал бы Евсей Евсеич, скольких трудов стоило мне добиться встречи с Громадиным!
Каким же он оказался несговорчивым, строптивым, капризным…
Сперва он не соглашался ни в какую принять меня, дескать, безумно устал, готовится ставить оперу современного композитора, невероятно тяжело, просто все ночи напролет не спит…
Потом наконец назначил мне свидание. Я только собралась пойти к нему, как он позвонил, отменил наше свидание, перенес его на утро. Утром я без звонка отправилась к нему, но он не принял меня, некая толстая дама, с обильно намазанным кремом лицом, стоя в дверях, объявила мне, что Аркадий Ильич никак не может встретиться со мной, масса неотложных дел…
В тот вечер отец спросил меня:
— Что с тобой?
— Ничего, — ответила я. — А что?
— Что-то ты кислая…
— Кислая? — повторила я. Слезы внезапно брызнули из моих глаз, но я постаралась побороть себя.
— Ничего, все в порядке…
Однако моего отца нелегко было обмануть.
Не успокоился, пока не выпытал у меня, что, в сущности, произошло.
— Только-то? — спросил, когда я кончила рассказывать, и, не говоря больше ни слова, снял трубку, набрал номер телефона. Благодаря своей феноменальной памяти отец никогда не записывал никаких адресов и телефонов, у него и вообще-то сроду не было ни одной записной книжки. Все сведения он хранил в своей голове.
— Аркадий Ильич, — услышала я спустя несколько секунд, — узнаете?
Отец помолчал немного, видимо слушая то, что говорил ему Громадин, потом заговорил снова:
— О наших делах, стало быть, мы еще поговорим, а покамест к вам имеет дело моя дочь. Помните ее? Настю?
Одним словом, примерно за полторы минуты все дело было улажено, спустя час я уже сидела в мастерской Громадина, сперва выслушивала его удивленные возгласы: «Да как же ты выросла! Да как же мне тебя не помнить! Да почему же ты сразу не сказала, что дочь самого Ипполита Петровича?»… Потом он начал рассказывать и говорил долго, без перерыва часа три, я едва успевала записывать его слова.