Концерт по заявкам (Повести и рассказы)
Шрифт:
Да, все оказалось ошибкой. С начала до конца. Он не знал, не верил, а на самом-то деле…
Я слушаю его невозмутимо, без реплик и комментариев, да ему и не нужны никакие поддакивания, он — высший судия самому себе, сам говорит, сам себя слушает и в этом, должно быть, находит известную для себя отраду.
Еще несколько дней он ходит подавленный, грустный, пока не осеняет его новая, на этот раз самая настоящая любовь.
И все повторяется сначала.
Ардик — моя палочка-выручалочка. Когда я уезжаю в отпуск или в командировку, он мгновенно переселяется ко мне и пестует нею мою команду.
Недавно он нашел на улице крохотного
— Я первым делом подумал о тебе, — признается Ардик. — Если уеду, возьмешь к себе Геракла?
Никак не пойму, почему он дал этому крохотному существу имя греческого богатыря?
— Само собой, — отвечаю я.
— Главное, чтобы мы не уезжали в одно и то же время, — говорит Ардик.
Я согласна с ним. В сущности, это — самое главное.
— Слушай, — спросила я его как-то. — А что, если ты все-таки женишься и твоя жена не будет любить животных?
— Во-первых, я никогда не женюсь, — ответил Ардик. — Во-вторых, тем более не женюсь на женщине, которая не любит животных.
Я безоговорочно поверила ему. Надеюсь, если случится в его жизни подобная стерва, ей не удастся обратать нашего Ардика. И вообще, он ни за что не женится на стерве.
Виктор задумчиво барабанил пальцами по столу.
— Стало быть, Ардик останется с твоим колхозом? А кто же будет снимать этих самых Праховых? Мы же решили, пусть будет двухколонник на первую полосу и полполосы снимков. Хорошо?
— Отлично, — сказала я. — Только надо будет сделать так: я вернусь, и, пока буду отписываться, тот же Ардик может поехать, заснять все, что следует. Кстати, покажи-ка письмо!
Он дал мне письмо. Оно было коротким. Внизу стояли подписи: Глебова, Аглаевы, Костомаров, Пустовойтова.
«Мы, родители учащихся старших классов, просим напечатать наше письмо. Нам приходится часто общаться с товарищем Праховым. Он — завуч той школы, в которой учатся наши дети. Это — замечательный, прекрасный человек, для которого общественные интересы выше личных. Вместе со своей женой он воспитывает троих приемышей, но в то же время уделяет много часов и нашим детям. Мы призываем всех граждан Страны Советов равняться на Праховых, которые дают всем нам пример беззаветной преданности делу воспитания юного поколения, строителей нового бесклассового общества и светлого будущего…»
— Однако, — сказала я, прочитав письмо, — сдается мне, что все они прочитали немало передовых статей нашей газеты…
— А что? — лениво спросил Виктор. — Патетическая соната, опус уж не помню какой, минор диез и тому подобное?
— Впрочем, может быть, и в самом деле Праховы очень хорошие? — сказала я.
— Кто же спорит? — спросил Виктор. — Конечно, пафоса чересчур много подпущено…
Он произнес «пафоса» с ударением на «о», должно быть, чтобы казалось смешнее.
— Что есть, то есть, — согласилась я. — Малость бы поспокойнее…
Черные, некогда горячие, а теперь безнадежно погасшие, даже словно бы ставшие меньше, глаза Виктора задумчиво глядели на лампу.
— В жизни вообще много всякого, и смешного, и грустного, и непонятного…
— А почему бы и нет?
«Только бы не начал жаловаться на Лильку», — подумала я.
Но он был не такой. Он никогда не жаловался на Лильку, хотя ему доставалось от нее.
— Сегодня мне вспомнилось одно забавное обстоятельство, — начал Виктор. — Пустяк, но я не могу не рассказать
Виктор не дал мне и слова вымолвить, продолжая дальше:
— Батюшки, подумал я тогда, силы небесные, что же это такое? Целых три толстенных томища, посвященных каким-то там пожарам в городишке, который, может быть, чуть побольше нашего Звенигорода, а вернее, такой, как наш Подольск, не больше. И кто это мог написать? Кому это надобно? Спросил своего переводчика, он отвечает: «Наверное, брандмайор, кто же еще?» — «Какой старательный брандмайор», — сказал я. Взираем мы с переводчиком друг на друга, потом глянули на эти самые нарядные книжечки, посвященные пожарам, и расхохотались от души. Переводчик мой — парень с юмором, все отлично понимает, и тоже, видать, дивится, кому это понадобилось столько сил, времени, наконец, бумаги потратить на описание каких-то там пожаров в этом городишке?
— Наверно, им бумагу девать некуда, — сказала я.
— Может быть, и так, — согласился Виктор. — Только знаешь, старуха, я с той самой поры если вижу какую-то мышиную возню из-за сущей ерундистики, и гроша ломаного не стоящей, то все время вспоминаю «Историю пожаров в Аугсбурге». Это стало для меня синонимом чепухи, на которую уходят силы…
Он задумался о чем-то своем, мне неизвестном, но, должно быть, не очень веселом, потому что лицо его разом помрачнело, глаза словно бы заволоклись тусклой дымкой.
Я спросила:
— Хочешь чаю?
— Давай, — сказал он.
Я взяла графин воды, потом сняла чайник с верхней полки шкафа в приемной. В редакции этот шкаф называли «Пещера Лихтенвейса», наверно, потому, что в нем хранились многие, нужные и ненужные газетчикам предметы.
На нижних полках лежали подшивки газет многолетней давности, папки с вырезками, которые, может быть, никогда и никому не понадобятся, но ни у кого рука не поднималась выбросить их.
Кроме того, там лежали альбомы со старыми, пожелтевшими от времени фотографиями, гранки, бутылки с клеем, ножницы, кисточки и старые, много лет уже не употреблявшиеся ручки.
На верхних полках стояли чашки, чайник, кофейник, пачка сахара, два заварных чайника, один другого страшнее, с отбитыми носиками, но в общем-то еще пригодные к употреблению.
Я заварила чай покрепче, накрыла стол нарядной салфеткой, спрятанной Аллой Тимофеевной для все тех же иностранцев, разложила на тарелочках сахар, печенье и бутерброды, захваченные мною из дома.
— Валяй, — пригласила я Виктора.
Он не заставил себя долго упрашивать, мгновенно проглотил два бутерброда с любительской колбасой, выпил три чашки чаю и, откинув голову на спинку дивана, блаженно вздохнул.