Концерт по заявкам (Повести и рассказы)
Шрифт:
— Но вы не думайте, — начал он опять, — отец в конце концов все понял. Все-таки все понял…
— Что значит «все»?
Олег замялся. Наверное, трудно было ему вот так сразу рассказать, как все было.
— Я напишу вам в Москву, можно?
— Само собой, можно.
— Прямо в адрес редакции, ладно? — спросил Олег.
— Да, а ты знаешь адрес?
Он кивнул:
— Знаю. Еще раньше, чуть ли не месяц тому назад, у отца в записной книжке прочитал.
Состав качнуло, потом вагоны медленно
— Я напишу вам, — сказал Олег. — А то разве можно так на ходу? Я все подробно напишу…
Он уже не шел, а бежал вровень с моим вагоном. Потом махнул рукой, что-то крикнул, я не могла ничего расслышать. Высунувшись в последний раз в окно, я крикнула ему:
— Жду твоего письма.
Уже тогда, когда перрон почти кончился, мне показалось, что вдалеке, возле здания вокзального телеграфа, я различаю знакомую фигуру. Широкие плечи, палка в руке, неужели сам Прахов?
Я пыталась вглядеться в даль, но поезд шел все быстрее, все стремительней, через несколько секунд перрон окончательно скрылся из глаз.
Так я и не знала тогда, был ли то Прахов, или мне это просто показалось…
ПЕРЕД ПРЕМЬЕРОЙ
В июле сорок пятого гвардии капитан Полукаров мчался на своем трофейном «джипе» из Люблина в Москву.
Старенький «джип» тянул из последних сил, с каждой минутой Москва становилась все ближе, все доступнее.
«Еще часа три, от силы четыре, — думал Полукаров, — и мы встретимся с Вероникой. Только бы она была дома, никуда не отлучилась, только бы встретила меня».
В сущности, он знал о ней мало. Куда меньше, чем она о нем.
Но это не мешало ему любить ее, как думалось, больше жизни. Во всяком случае, еще никогда никого он не любил так, как Веронику.
В последний раз им довелось видеться зимой сорок второго.
Полукаров прилетел тогда в Москву с Северного флота, сразу же с аэродрома поехал к ней.
Она жила в районе Красной Пресни, в двухэтажном, порядком облезлом, с облупленной штукатуркой особнячке.
Февраль в разгаре, заснеженные, как бы навсегда окаменелые сугробы, голые, печальные ветви деревьев.
Он позвонил, и она сразу же открыла ему дверь, словно стояла тут же, в коридоре.
— Ты, — сказала, — Алик? Вот не ждала…
Милый ее голос, московский, характерный говорок, широко распахнутые серые глаза, ресницы чуть ли не до бровей. На плечах пуховый платок, на ногах валенки.
В комнате Вероники, знакомой до последней половицы, — железная печурка, труба выведена в форточку.
Он схватил Веронику, обнял, прижал к себе, с болью осознав ее почти невесомую легкость.
— Как тебя мало, — сказал.
Она махнула ладонью, знакомым жестом:
— А, пустяки.
Он
Она совсем по-детски попросила:
— Хочу молока…
— Сперва давай подогреем тушенку, — сказал он, но она не уступала:
— Открой молоко!
И он открыл ножом банку молока, густая, кремовая, упоительно пахнувшая струя неторопливо потекла на блюдце, Вероника зачерпнула мизинцем и облизала:
— Вкуснотища!
Полукаров дал ей ложечку, смотрел, как она макает ложечку в молоко:
— Нравится?
— Еще бы!
С видимым сожалением она положила ложечку на пустое блюдце:
— Уезжаю, Алик!
Он даже испугался поначалу:
— Уезжаешь? Ты?
— Да, в эвакуацию, весь наш театр уезжает.
— Куда?
— В Пензу.
— Когда едешь?
— Послезавтра. А ты надолго в Москву?
— В девятнадцать ноль-ноль должен лететь обратно.
— У нас, стало быть, мало времени, — сказала Вероника. — Очень мало.
Бросила в печурку полешек, другой, третий. Печка загудела.
— Согрелся? — спросила Вероника.
— А мне не было холодно, — ответил Полукаров.
Она бросила еще один полешек, открыла дверцу, поглядела, как горят дрова.
Отблеск пламени отразился в ее глазах, озарил круги под глазами, впалые щеки, слегка порозовевшие от тепла.
Он медленно провел рукой по ее голове:
— Бедняжка моя, как же тебе, наверно, досталось…
Она подняла глаза на него. В каждом зрачке — крохотный язычок огня:
— Тебе, думается, больше.
Над ее головой, на стене большое фото. Она в легком платье, шея и плечи открыты, в руках гитара.
Это — на генеральной, ее снял тогда Лешка Коробков, приятель Полукарова. Сказал ей: «Прошу не двигаться, слышите?»
У нее дрогнули ноздри, словно от смеха, чуть сузились глаза, но она сумела себя сдержать.
Такой ее и снял Лешка, едва заметная улыбка в уголках губ, глаза смотрят серьезно, даже, может быть, несколько грустно, как бы предчувствуя, что премьеры не будет, той самой премьеры, к которой она так долго и радостно готовилась.
Лето тогда уже началось, было восемнадцатое или девятнадцатое июня, что ли…
А спустя дня три — война. И уже ни о какой премьере и думать невозможно.
Вероника провожала Полукарова. Необычная сутолока Белорусского вокзала, черные жерла радиорупоров, беспрестанно выкликающих сводки Совинформбюро, лужи на перроне — след недавнего, прочно миновавшего дождя…
Вероника обеими руками держала его руку, немного повыше локтя.
Волосы ее, золотистые, словно подсолнечник, плотно сжатые губы, полукружья ресниц на щеках…
Заметила пристальный его взгляд, глаза ее чуть потеплели от легкой улыбки.