Концерт по заявкам (Повести и рассказы)
Шрифт:
Где бы я ни была, в новом городе, или в старинном, насчитывающем многовековую историю, или в рабочем поселке, я всегда интересуюсь первым делом тремя вещами: рынком, фотографией и Доской почета.
И на этот раз я подошла к огромной Доске почета, расположенной под плакатом, стала вглядываться в лица лучших людей города.
Смотрела и думала: «В сущности, лица как лица, люди как люди. Такие же, какие каждый день встречаются нам на улицах, в поликлинике, в кино, в магазине. Но, видно, все-таки чем-то они отличались от других, если сумели добиться существенных успехов
И еще я подумала, что мы, журналисты, в долгу перед такими вот лучшими людьми, мало пишем о них, мало интересуемся их помыслами, мечтами, желаниями, а если беремся писать, то слова выбираем какие ни попадя, банальные, стертые, совершенно невыразительные…
Вот, к примеру, портрет женщины: плотно сжатые губы, гладко зачесанные назад волосы, небольшие, должно быть светлые, глаза. Написано:
«Маляр Евдокия Семеновна Коростылева, ударница коммунистического труда».
Может быть, эта самая Евдокия Семеновна когда-то, двадцать с лишним лет тому назад, приехала сюда, на целину, из какого-нибудь украинского солнечного села и стала здесь вкалывать, строить город, вот этот самый, и была и маляром, и штукатуром, и плотником, и до сих пор работает, малярит, окрашивает балконы и лоджии новых домов в нарядные, блистающие под солнцем цвета.
Я тут же мысленно выругалась. До чего все-таки сильна во мне журналистская закваска! Уже и мыслить начинаю какими-то отвлеченными категориями, словно очерк машинистке диктую, а слова какие-то выбираю, не обыденные, а выспренние, как на котурнах…
Так думала я, в то же время оглядывала портреты, один за другим, и вдруг словно споткнулась, словно кто-то толкнул меня: знакомое, почти неизменившееся лицо северной мадонны.
«Шеф-повар фабрики-кухни номер пять Антонина Дмитриевна Вершинина».
Так и есть. Антонина — Тося, конечно же она… Сколько лет прошло, а вроде бы все та же, или мне это просто кажется?
Разумеется, мы встретились. И встретились в не совсем обычной обстановке: на свадьбе. Выходила замуж старшая Тосина дочь, плечистая, светловолосая, вся, как есть, в отца, в Васечку, такая же широколицая, немного скуластая, не очень красивая.
От матери у нее были только лишь густые, светлые, по плечам волосы.
Должно быть, в каждом городе свой ритуал бракосочетаний, здесь, в Целинограде, была создана традиция, наверное еще нигде, никогда не бытовавшая раньше: когда молодые люди вышли из Дворца бракосочетания, к ним подошли несколько юношей и девушек, поднесли на вышитом полотенце каравай хлеба, выпеченный из муки нового помола, и молодые, поцеловав каравай, низко поклонились ему…
На свадьбе было много хорошеньких девушек, но признаюсь прямо: Тося была лучше всех. Несмотря на годы, несмотря на то что уже немного раздалась, потолстела, все равно она была самая красивая изо всех.
И одета была хорошо, к лицу, в нарядном крепдешиновом платье, на ногах дорогие, красивые туфли.
И мне вспомнилось, как некогда, сидя рядом со мной в палатке, продуваемой, казалось, всеми ветрами на свете, Тося мечтала пройтись
Тося пригласила меня к себе домой, и мы долго, до позднего вечера, сидели на кухне ее двухкомнатной квартиры, которую ей и Васечке дали еще примерно лет пять тому назад.
Она рассказывала мне о себе, о Васечке и о своих двух дочках…
Я спросила ее:
— Как, Тося, считаешь ли ты себя счастливой?
— А как же, — не задумываясь, ответила она. — Теперь бы вот еще бы младшую выдать за хорошего парня, и полное счастье, скажу я тебе…
И я поверила ей. Она всегда говорила только то, что думала. Такой, видно, и осталась по сей день.
Я не завидовала ей, конечно же нет. Но, оставшись одна, спросила себя откровенно, перед собой не к чему же таиться, скрывать свои мысли: могла ли бы я на месте Тоси считать себя счастливой?
И не сумела ответить. Потому что, должно быть, у каждой из нас были свои понятия о счастье.
А может быть, у нее были просто более ограниченные, чем у меня, желания? И она довольствовалась меньшим? А я хотела того, что не давалось и не могло даться мне в руки…
Она провожала меня, когда я уезжала в Москву.
Приехала на аэродром вместе со своим Васечкой. Он казался много старше ее, вот кто, подумала я, вот кто, наверное, постарел за эти годы…
— Я хочу, — сказала я Тосе на прощанье, — чтобы ты подольше оставалась молодой и красивой…
Она ответила мне серьезно:
— Постараюсь…
А Вася добавил так же серьезно:
— Ее еще надолго хватит, вот увидите…
Я летела в самолете домой, в Москву, перед мысленным моим взором все время стояло прекрасное в своей зрелой женской прелести Тосино лицо, седоголовый Васечка, на которого она то и дело поглядывала с непритворной любовью, потом мне виделась ее дочь, целующая свежий, пряно пахнущий каравай, испеченный из целинной муки.
Должно быть, Тося права, вот оно какое — счастье, настоящее, непридуманное, неподдельное…
…— Я часто вспоминаю Ипполита Петровича, — сказал Игорь. — Что за светлый ум был у человека!
«Не только светлый ум, но и сердце необыкновенное», — подумала я, однако не стала ничего говорить. Не захотела…
Отец умер давно, тому уже лет двадцать пять.
Мы были с Игорем на курорте, в любимом нашем Коктебеле, по целым дням купались, бездельничали, загорали на теплом песке, с сожалением видя, как неумолимо утекают благодатные дни, исполненные радости, бездумного спокойствия, абсолютного, по самое горло, блаженства…
И вдруг! И вдруг в это безмятежное, светлое бытие вклинилась телеграмма.
Никогда не забуду мелкие черные на белом буквы: «Ипполит Петрович болен. Положение серьезное. Если можете, приезжайте». И подпись соседа, жившего этажом ниже.
Как сейчас помню: за окном море, без конца и без края, где-то далеко, на горизонте, темнеет полоска дыма, — наверно, идет пароход; я подумала: «Один дым виден, а сам пароход где-то в тумане».
Почему в самые страшные моменты жизни в голову иногда лезут какие-то странные, нелепые мысли?..