Концерт по заявкам (Повести и рассказы)
Шрифт:
В тот же день мы вылетели в Москву, но отца уже не застали. Он умер от инфаркта за день до нашего приезда.
…— Можешь себе представить, что у меня до сих пор хранится книга, подаренная мне когда-то Ипполитом Петровичем, — сказал Игорь. — «Избранное» Тютчева.
— Отец любил Тютчева, — сказала я. — Считал, что он недооценен, что его можно поставить в один ряд с лучшими нашими поэтами, такими даже, как Пушкин и Лермонтов…
— Помнишь? Ипполит Петрович часто повторял вот эти строки Тютчева — как это начинается?
Игорь провел пальцем по лбу.
Ты скажешь, ветреная Геба, Кормя Зевесова орла, Громокипящий кубок с неба, Смеясь, на землю пролила…Он чеканил слова, чуть завывая, послушный дурной актерской манере, над которой, бывало, смеялся сам.
Я вспомнила, отец произносил эти строки очень спокойно, почти бесстрастно. Он вообще читал стихи без малейшего нервничанья, завыванья, а всегда невозмутимым матовым голосом.
Как-то сказал мне:
— Однажды я слушал самого Александра Блока. Он читал «Возмездие». Читал настолько бесстрастно, отстраненно, что я тогда же решил: буду всегда читать стихи только так, как Блок, потому что именно при спокойном чтении впечатление гораздо сильнее…
— А до того ты читал стихи манерно? — спросила я.
Отец усмехнулся:
— Не говори! С придыханием, то доходя до шепота, то рыча, — в общем, так, как читают провинциальные актеры из самого захудалого театра, где-нибудь в Тьмутаракани…
И вот теперь Игорь читал стихи точно в той же манере. Как жаль…
— Дальше не помню, — сказал Игорь. — А здорово, правда?
— Здорово, — ответила я. — Между прочим, один русский поэт так и назвал свой сборник стихов «Громокипящий кубок».
— Кто же? — спросил Игорь.
— Твой тезка, Игорь Северянин…
— Помню, — сказал Игорь. — Помню, небольшая книжечка в красном с синим переплете, стояла на полке, над письменным столом Ипполита Петровича…
Он повторил задумчиво:
— «Громокипящий кубок», как все-таки сильно сказано, ты не находишь?..
Я не ответила ему. В этот момент мне как живой представился отец, я старалась редко вспоминать о нем, потому что каждый раз вспоминать было больно.
А сейчас он виделся мне очень ясно: худое, изжелта-смуглое лицо, глубоко запавшие глаза, медленная улыбка, которая, как бы постепенно разгораясь, становилась все шире.
Он был мне дорог весь, какой был, со всеми своими особенностями, с этим старомодным, милым «виноват», если толкнет ненароком, с его большими ладонями, уже кое-где в нещедрой осыпи старческих просяных конопушек, с постоянно растрепанными, остававшимися долго густыми волосами, к старости почти сияюще белыми…
Мне вспомнилось, как он поджидал меня, когда я возвращалась поздно, как открывал дверь и стоял в проеме, высокий, несмотря на
Однажды я спросила его:
— А мама тоже любила книги, как ты?
— В общем, любила, — ответил он. — Может быть, не так, как я, не с такой исступленностью, но любила…
Они дружно жили с мамой. У них была та редко встречающаяся гармоничная совместимость, которая каждый день их жизни превращала в праздник.
Отец, как я поняла позднее, не женился больше ни на ком не только из-за меня, не только потому, что боялся, какая попадется мне мачеха, но еще и потому, что он, как признался когда-то, не может разучиться сравнивать и вспоминать…
Помню, вскоре после маминой смерти (она умирала долго, мучительно от злокачественного лейкоза) он пошел на рынок со своим неизменным портфелем. Но вернулся очень быстро, ничего не купив.
Молча раскрыл портфель, показал мне — совершенно пустой.
— Ты же хотел купить мяса и яблок, — сказала я. — И еще чего-то…
Он ответил:
— Видишь ли, я хотел бы, чтобы ты поняла меня.
— Хорошо, — согласилась я, — постараюсь.
Он продолжал:
— Прихожу на рынок, вижу гранаты, вспомнил, я покупал маме гранаты, и груши ей покупал, и творог, и телячью печенку, все для нее. Одна баба даже узнала меня, я у нее часто творог покупал, бери, говорит, хозяин, у меня нынче особенно хороший творожок получился. И вот как хочешь, а я ничего не сумел купить. Как-то не привык покупать всю эту благодать для себя.
Он посмотрел на меня виноватыми глазами:
— А о тебе на этот раз не подумал…
— И не надо, — ответила я, нисколько не обидевшись на него; я поняла и абсолютно согласилась с ним: должно быть, и я поступила бы точно так же…
Официант принес лимонад, Игорь налил себе и мне.
— Ты хотела стать писательницей…
— Хотела, — сказала я.
— Видишь, я все помню.
— Вижу… Но писательницей я не стала, как-то не получилось.
— Зато ты хорошая журналистка, тебя знают, охотно читают, я знаю многих людей, которые всегда ждут вашу газету, первым делом твой очерк…
Он помедлил, как бы раздумывая, говорить или не надо, потом решился:
— Думаешь, почему я не выписываю твою газету? Из-за того, что она не выносит тебя, даже твоего имени слышать не может…
Он выделил слово «она», чтобы я сразу поняла, о ком идет речь.
— И можешь себе представить, дочка моя — твоя поклонница…
— Ну да? — удивилась я. — Неужели?
— Даю слово. Одно время даже завела особую папку, куда складывала и вырезала все твои очерки, корреспонденции, даже какие-нибудь небольшие путевые заметки, но папка эта как-то попалась на глаза матери…