Конец войны
Шрифт:
— Не скажи. Не все умеют и это, — сказал я, отгрызая кусок от заокеанской коровы.
Ленд-лизовская тушенка была неплохой, с цельными кусками мяса. Или такое качество только в спецпайке, где все лучшее? У нас даже две банки консервированных крабов есть.
— Повезет же кому-то с женой! — сказал я.
— Скажешь тоже! — фыркнула девушка, по после суккуба вспомнила свои особенности и приуныла.
— Все будет! — сказал я, отставляя тарелку.
Ольга взяла посуду и поспешила в ванную ее мыть. Мне и самому не сложно, но если кто увидит, так только лишний повод будет промыть
Между тем, было видно, что Ольге похвала понравилась. Ну, да кому не будет нравиться, когда тебя хвалят. Более того, у нее с души слетел груз, получилось рассказать свою самую сокровенную тайну, при этом получить адекватную реакцию на то, что она неким образом, мягко сказать, не простая девушка. Вот и произошли метаморфозы и передо мной уже не Снежная Королева, а нормальная девушка.
Мне нравилось, что у Оли то и дело появлялась улыбка на лице, а брови хмурились все реже. Оказалось, что кроме тех колючек, которые она демонстрировала ранее, у девушки имеется и женский набор эмоций и чувств. Может, в некотором роде в этом и был замысел нашего командования, чтобы именно я или геройски погиб, похабно домогаясь Ольги, или же стал для неё своего рода психиатром.
— Мда, — философски произнес я. — Если так будем есть, то нам пайка дня на два только и хватит.
Оля как-то даже стыдливо потупила глаза. Ведь она съела только лишь ненамного меньше, чем я. Понятно было, что с нашими особенностями полноценное питание может стать определённого рода проблемой. В Советском Союзе нынче не так и хорошо с продовольствием. Более того, я прекрасно знал, что в сорок пятом и сорок шестом годах разразится голод. Не повсеместно люди будут голодать, по масштабам несравнимо с тем, что происходило в тридцатые годы в Поволжье и других чернозёмных районах страны, но всё же ситуация серьезная. Страна не без последствий перестраивалась на мирный лад, ликвидировала последствия ужасной войны. Хотя был ли для Советского Союза за всё время его существования полноценный мир?
Немаленькая кастрюля, в которой был сварен целый килограмм гречки, да ещё с тремя банками тушёнки, более чем наполовину опустела. За окном солнце уже окончательно сдало позиции тьме, да и мы в последнее время крайне мало спали. Вряд ли в скором времени получиться отдохнуть, так что нужно ловить момент.
Я с игривой улыбкой мартовского похотливого кота подошёл к Ольге, обнял её.
— Не делай этого! — прошипела девушка.
— Не бойся меня! Подыграй! Пусть у тех, кто за нами наблюдает в окно проснётся зависть, — сказал я, и с осторожностью прильнул к таким соблазнительным чуть пухловатым губам, совершенной в своём внешнем облике девушки и притягательной своими необъяснимыми способностями.
Оля чуть дёрнулась, однако, то ли чисто практичный интерес, то ли что-то иное, но девушка неловко стала пытаться отвечать на мой поцелуй. С моей стороны, к сожалению, то, что я делал, было сугубо практичным интересом. Нельзя расслабиться и наслаждаться нежными губами девушки, когда от неё начинает распространяться сила, а мне приходится концентрироваться, чтобы заглушить боль в висках, а также держать некий ментальный барьер, чтобы не пропустить удар и не поломать ещё и тот стул, который, если
— Сейчас ты встанешь и медленно начнёшь раздеваться. А я подойду и задвину шторы на окне, — прошептал я.
Удивлённая, даже можно сказать, что шокированная, девушка, поступила так, как я и просил. Она встала, с какой-то волшебной грацией стала расстёгивать пуговицы на своём платье. Когда пуговицы были уже расстёгнуты, для снятия платья его нужно было задрать, тем самым оголив значительную часть своего идеального тела. Но девушка замерла. Её лицо безмолвно говорило мне, что стоило бы поспешить завесить шторы, так как полноценно раздеваться Оля не собиралась.
Я же замер, и не от того, что залюбовался приоткрытыми плечиками, чуть более открытого декольте, я предвкушал развитие событий. Но желание узреть красоту женского тела перекрыло иное. Я ощутил, как что-то очень далёкое, словно кричащее в километре, когда понимаешь, что человек кричит, но при этом не слышишь его слов, в голову стучались мысли и образы. Что это? Телепатия? Впрочем, как я не силился приблизить эти образы, услышать то, о чём думает Ольга, мне это не удалось. Но… раньше не было и этого!
Я встал, медленно подошёл к окну и, глядя не на то, что происходит за стеклом, а на девушку, зашторил тот вид, который позволял наблюдателям смотреть и видеть, что происходит внутри нашей комнаты.
Подслушивающих устройств в комнате я не обнаружил. Было бы, конечно, неплохо иметь и такие способности, позволяющие чувствовать любую технику и выявлять жучки. Но, увы, ничего похожего я не ощущал. Между тем, наше жилище было столь скудным, что не представляло особого труда проверить каждый сантиметр стены, пола, нехитрую мебель и понять — за нами наблюдают лишь в окно из стоящей напротив каланчи. Периодически подслушивают из соседней комнаты, но и все. И пусть теперь наблюдатели гадают, фантазируют и завидуют, что у меня будет… назовём это «актом любви» с очаровательной суккубой.
— Как? Почему ты даже не упал? Я понимаю — ты сильный, но все равно… После того случая с изнасилованием я пыталась поцеловаться с парнем, который нравился. Его чуть спасли, — говорила Ольга, поглаживая свои губы.
— А вот так! — игриво говорил я. — Представляешь, если тебе будет возможно создать семью только со мной? Придётся смириться!
— Вот ещё! — сказала Ольга, застёгивая пуговицы на платье, скрывая от моего вида плечики и своё соблазнительное декольте. — Есть другие. Вольф Григорьевич Мессинг интересный мужчина.
— Безнадёжно влюблённый в свою жену, — сказал я.
— Игнат? Мужчина достойный, хоть и старше меня, — подхватила мой шуточный разговор Ольга.
Я рассмеялся.
— И чем вызван твой смех? — с весельем в голосе спросила девушка.
— Просто представил, как ты бы сейчас Игната ты тянула пьяного из кухни. Он точно с мужиками не преминул бы выпить за новоселье, — ответил я.
Ольга улыбнулась.
— Ты уверен, что нас все слушают? — спросила девушка, намекая на то, что мы стали слишком громко говорить.