Конфайнмент
Шрифт:
Я внимательно посмотрел на него.
Вроде не врёт.
— Ладно, я понял. Пошли, — я развернулся и двинулся в сторону ближайших домов.
— Куда? — бросил мне в спину Синицын.
— Да есть тут одно местечко. Там, по крайней мере, тепло…
Для разговора с Шуриком как нельзя лучше подошло помещение, в котором мне пришлось прятаться сразу после побега. Вести приятеля на железку пока не планировал. Чем меньше мои старые знакомые знают, где я и что я, тем меньше шансов, что об этом узнает тот, кому не положено. Жанна, конечно, не в
— Это ты здесь живёшь, что ли? — поинтересовался Синицын, войдя следом за мной в каморку в полуподвале.
— Дверь прикрой.
— Ага.
Железная дверь со скрипом захлопнулась, проскрежетала задвижка, загромыхала банка с засохшим герметиком, на которую Шура налетел, пробуя развернуться.
— А, чёрт! Гадство какое…
— Не чертыхайся, — засмеялся я, усаживаясь на лавку. — Лучше давай, рассказывай, что там у вас, чего нового?
— Да ничего особенно нового нету. Всё по-старому, — проворчал Синицын, морщась и потирая ушибленную коленку. — На исткапе лютуют, по матану с пределов на производные перешли, химия — полная хрень, зачем она только нужна…
Присев на соседнюю лавочку, он аккуратно поставил рядом портфель и принялся рассказывать институтские новости. Он рассказывал их со всеми подробностями, не торопясь, словно на лекции в клубе для специально интересующихся.
Я слушал его с удовольствием.
Вот вроде бы ерунда, обычные разговоры, а ведь на самом деле это целый кусок жизни, от которого меня оторвали насильно и куда мне пока хода нет, но так хочется, что прямо сейчас побежал бы туда решать самые тупые задачки и слушать самых занудных лекторов. Что ни говори, а есть в советском студенчестве какая-то особая магия. Пусть на железной дороге тоже неплохо и зарабатываешь ого-го, и снабжение по категориям оборонки, но, чёрт побери, как же мне не хватает сейчас той лихой бесшабашности и уверенности, что на последний оставшийся от стипендии рубль сумеешь-таки объять необъятное…
— Так вот, по поводу денег…
— А? Что? Каких денег?
Задумавшись, я как-то вдруг пропустил последние фразы приятеля.
— Я говорю, деньги меня просили тебе передать, — Шурик открыл портфель и достал из него перетянутую резинкой пачку купюр. — Вот. Тут и стипуха твоя за ноябрь и то, что тебе Кривошапкин должен отдать был.
У меня засосало под ложечкой.
— Кто?!
— Что кто? — не понял Синицын.
— Я спрашиваю, кто просил передать мне деньги?
— Ну-у, во-первых, Олег Денько. Он стипендию за тебя получил, спрашивал у всех, куда её деть. Я и сказал, что пусть у меня полежит… А что, не надо было?
— А что во-вторых? — проигнорировал я вопрос.
— А во-вторых, мне на последней войне Кривошапкин сказал задержаться. Ну, я думал, что это насчёт тетрадей, я же в группе секретчик. А оказалось, вот, — приятель кивнул на деньги. — Он сказал, что ты в лотерею выиграл, но деньги сам получить не мог, потому что до восемнадцати лет большие суммы на руки не дают. Вот он и получил за тебя, ты же сам об этом просил, разве нет?
Я мысленно выдохнул.
«Эх, Шурик, Шурик…
— Сколько здесь?
— Я не считал.
«Ваще молодец».
На подсчёт денег ушло полминуты.
— Четыре тысячи пятьдесят пять рублей. Отлично.
Я сложил купюры обратно в пачку, потом вынул из-за пазухи «песенник» и посмотрел на Синицына.
— Чего? — поёжился он под моим пристальным взглядом.
— Читай, — раскрыл я тетрадку и сунул ему под нос…
Понедельник. 29 ноября 1982 г.
От обеда меня опять оторвал Володя Крайнов, комсомольский секретарь Рижского отделения дороги. Я, блин, чуть хлебом не подавился, когда он хлопнул меня по плечу и уселся за стол.
— Андрей! У меня для тебя есть важное поручение.
— Какое ещё, нах, поручение? Дай пообедать нормально, — еле-еле прокашлявшись и кое-как вытерев выступившие в глазах слёзы, я вновь занялся борщом.
Крайнова мои слова не впечатлили. Он их словно и не услышал. Достал из кармана блокнот, пролистнул, пошевелил беззвучно губами…
— Ага. Вот. Долинцев мне говорил, что ты отлично поёшь и на гитаре играешь.
— И что? — пробурчал я, отдвигая одну тарелку, пустую, и придвигая к себе другую, полную.
— А то, что у нас скоро праздник — пятьдесят лет комсомольской организации отделения. Ты что, на собрании не был?
— Да был я там, был.
— Ну, вот видишь. Это будет десятого, а одиннадцатого у нас концерт самодеятельности. Не помнишь, что ли?
— Помню, конечно.
— Да перестань, наконец, ложкой греметь, когда с тобой разговаривают…
Увы, все комсомольские секретари похожи на женщин. В смысле, ведут себя точно так же. Требуют, чтобы их слушали, а сами, как правило, несут не стоящую внимания ерунду… с мужской точки зрения естественно, а не с женской…
Я тяжело вздохнул, отложил ложку и уставился на Крайнова.
— Я тебя внимательно слушаю.
— Ну, значит так, — изобразил воодушевление собеседник. — От нас в самодеятельности почти никто не участвует, и это плохо. Только двое согласились стихи почитать, а один сказал, что может какую-то пантомиму изобразить. Но этого мало. Надо, чтобы кто-то ещё и спел что-нибудь…
— У меня самоотвод, — нашёлся я, догадавшись, что под неназванным кем-то имеют в виду меня.
— Не получится. На бюро тебя уже утвердили, — покачал головой Крайнов.
— Как утвердили, так и разутвердите, делов-то!
— Нельзя. Я уже и в партком списки отправил и НОДу[1] сказал.
Я досадливо крякнул и почесал в затылке. НОД и партком — это серьёзно. С ними ругаться не стоит. Вдруг проверять начнут и выяснят, что я, блин, совсем не тот, за кого себя выдаю. Так что хочешь не хочешь, придётся полезать в кузов.
— Ладно. Что надо делать?
— Ты Матвея Долинцева знаешь?
— Ну, знаю.
— Свяжись с ним, он всё объяснит.
Володя ещё раз хлопнул меня по плечу, весело подмигнул и умчался в неизвестном направлении.