Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
«Что же это такое?
– подумал я.
– Это не невозможно!»
– Русский муль[193], больше перец - хорош, - сказал Таньон, посмотрев на меня.
– Ты этого никогда не поймешь, - обратился ко мне Врубель.
– Нет в вас этого. Вы все там - Репин, Серов и ты - просто каша. Да, нет утонченности.
– Верно, - говорит Тучков, грозя мне пальцем и выпивая вино.
– Не понимаешь. Не дано, не дано, откуда взять?! Наполеон, понимаешь Наполеон, а перед ним пленный, раненый, понимаешь, генерал… в крови. «Я ранен, - сказал мой дед, - трудно стоять. Вы, кажется, француз?» -
– А ты понимаешь, что ты ешь?
– Ну, что? Что такое? Мули. Вот спроси его, - показал он на Таньона.
– Подохните вы все, черти, отравитесь!
– говорю я.
– Мой Костья, «канифоль меня сгубиля, но в могилю не звеля» - сказал Таньон, обращаясь ко мне.
«Замечательные люди», - подумал я и ушел. Спускаясь по лестнице я услышал приветливый голос Саввы Ивановича:
– Где вы пропали, где Михаил Александрович?
Посмотрев в веселые глаза Мамонтова, я рассмеялся:
– Миша и Таньон. Устрицы.
– Милый Таньон, он ест эти раковины и видит себя в дивном своем Париже. Я попробовал. Невозможно - пахнет болотом.
– Это, вероятно, отлично. Как знать? Акриды!… - сказал И. Е. Репин.
– А вы тоже их ели?
– спросил я.
– Нет, я так думаю…
– Да, думаешь? Нет, ты поди-ка, проглоти, попробуй, - смеясь, посоветовал Савва Иванович.
– Но почему же, я думаю, это превосходно!
– и он пошел к Таньону…
Ночью, у крыльца дома, Савва Иванович говорит мне (как сейчас вижу лицо его и белую блузу, освещенную луной):
– А Врубель - особенный человек. Ведь он очень образован. Я показал ему рисунок Репина, который он нарисовал с Елизаветы Григорьевны. Он сказал, что он не понимает, а Репину сказал, что он не умеет рисовать. Недурно, не правда ли?
– смеясь, добавил Савва Иванович.
– Посмотрите, с Таньоном они друзья, оба гувернеры (Врубель, когда я с ним познакомился в Полтавской губернии, был гувернер детей). Они говорят, вы думаете, о чем? О модах, перчатках, духах, о скачках. Странно это. Едят эти русские мули и ничего. Врубель - аристократ, он не понимает Репина совершенно. А Репин - его. Врубель - романтик и поэт, крылья другие, полет иной, летает там… Репин - сила, земля, не поймет никогда он этого серафима.
В Москве, в мастерской моей, проснувшись утром, я видел, как Врубель брился и потом элегантно повязывал галстук перед зеркалом.
– Миша, а тебе не нравится Репин?
– спросил я.
– Репин? Что ты!? Репин вплел в русское искусство цветок лучшей правды, но я люблю другое.
Умерли друзья мои: Павел Тучков, Серов, Савва Иванович Мамонтов, Врубель, Таньон… Там, в моей стране, могилы их. И умер Репин… Прекрасный артист, художник, живописец, чистый сердцем и мыслью добрый, оставив дары духа свята: любовь к человеку.
Да будет тебе забвенна наша тайна земная ссорь и непониманья и горе ненужных злоб человеческих…
На смерть Репина
Умер Репин… И одолевает меня чувство тревожного огорчения… Когда умирает большой человек, оставляя нас более
Когда Репин был жив, радостно было сознание: есть Репин. Было менее одиноко… И вот не стало еще одного великого сына родной страны, России. Репин был подлинным живописцем, художником - артистом. В произведениях Репина - мощь, огромная изобразительная сила; кованая форма, ритмически крепкий рисунок, пламенный темперамент.
Он был живописцем больших психологических достижений, передававшим живописью, с яркостью необыкновенной, характеры, бытовой и духовный облик людей. Они живут на его холстах, предстают нам живыми, неотразимо впечатляющими, особенными репинскими людьми. Из русских мастеров он был, пожалуй, наибольшим мастером мужского портрета, и тем же непререкаемым мастерством отмечены и многие его сюжетные картины: «Грозный», «Николай Чудотворец», «Пушкин в лицее» и др. В них полет чисто художественный.
Но у Репина был и враг: тенденциозность, литературщина. На него имел влияние Стасов, из рук Стасова чистый сердцем Репин, художник прямодушный, принял чашу нашей российской гражданской скорби, и в нем, внутри душевных его переживаний, мук и запросов, началась борьба[195]. Парящий высоко над суетным миром художник то и дело низвергался на землю с высот Аполлона. Ему казалось, как стольким русским «идейным» художникам, что главное в живописи не «как», а «что», и в этом «что» должна быть помощь «страдающему брату», гражданский протест. Так-то усомнился Репин и в чинквеченто, и в Ватикане[196], заодно признав рыночным «ажиотажем» и барбизонцев и импрессионистов…
Великий Толстой, писатель земли русской, облачившись в крестьянскую рубаху и портки, пошел пахать землю. Лошаденка белая, хилая да многострадальная соха… И вот пашет Толстой, учитель и труженик. Умилительно, но ведь и забавно! Такой же кажется и картина Репина «Пашущий Толстой».
Наша передовая интеллигенция пришла в восхищение. Профессора задумались, покачивая головами; студенты стали упрощаться; визжали от радости курсистки. А крестьяне понимали по-своему, когда случилось им услышать о Толстом. «Ишь, - говорили, - сам сердяга пашет, на свой обиход садится, на свои харчи». «Нет, - замечали другие, - это он не зря. Понять надо. Он начальству показать хочет, что вот на каком одре крестьянин хлеб дает им, барам».
Эстеты фыркали. Зато радикалы многозначительно шептали: начинается! Репродукции этой картины долгое время расхватывались. Очень понравилась. За что - неизвестно. Но понравилась. Не за живопись, нет - за другое…
Как- то раз спросил я Илью Ефимовича -отчего у него пашет Толстой а не просто крестьянин. Илья Ефимович ответил:
– Толстой хочет равенства.
К этой философии уравнения был чуток Репин от юности. Так на некрасовские стихи «Выдь на Волгу: чей стон раздается… Этот стон у нас песней зовется - то бурлаки идут бечевой», Репин написал знаменитых своих бурлаков, изобразив их какими-то жалкими, изможденными, какими конечно, никогда наши волжские бурлаки не бывали.