Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
Кухня была в стороне от дома. Я остался на дворе с журавлем, который опять танцевал и так развеселился, подпрыгивая, что расправил крылья полетел ввысь, сделал круг над садом и опять опустился передо мной.
– Журка, журка!… - позвал я его, и он близко подошел ко мне и боком смотрел своим острым глазом, вероятно, дожидаясь награды за искусство. Я подал ему пустую руку. Он посмотрел и что-то прокричал… Что? Вероятно - «мошенник!» или еще что-нибудь худшее, так как я ничего ему не заплатил за представление.
После я показал Антону Павловичу
Он попросил меня оставить их у себя:
– Оставьте… Я еще хочу посмотреть их, один… - сказал он…
Антон Павлович собирался ехать в Москву. Я не советовал ему делать этого - он выглядел совсем больным и сипло кашлял. За обедом он говорил мне:
– Отчего вы не пьете вино?… Если бы я был здоров, я бы пил… Я так люблю вино…
На всем лежала печать болезни и грусти.
Я сказал ему, что хочу купить в Крыму маленький кусочек земли и построить себе здесь мастерскую, но не в Ялте, а где-нибудь около.
– Маша, - сказал он сестре, - знаешь что, отдадим ему свой участок… Хотите, в Гурзуфе, у самых скал… Я там жил два года, у самого моря… Слушай, Маша, я подарю эту землю Константину Алексеевичу… Хотите? Только там очень море шумит, «вечно»…[231] Хотите?…[232] И там есть маленький домик. Я буду рад, что вы возьмете его…
Я поблагодарил Антона Павловича, но и я у самого моря не смог бы жить - я не могу спать так близко, от него у меня всегда сердцебиение…
Это была последняя моя встреча с А. П. Чеховым[233].
После я жил в Гурзуфе и построил себе там мастерскую[234]. И из окна моего был виден домик у скалы, где когда-то жил Антон Павлович. Этот домик я часто воспроизводил в своих картинах… Розы… и на фоне моря интимно выделялся домик Антона Павловича. Он давал настроение далекого края, и море шумело около бедного домика, где жила душа великого писателя, плохо понятого своим временем.
– Меня ведь женщины не любят… Меня все считают насмешником, юмористом, а это не верно… - не раз говорил мне Антон Павлович.
Апельсины
От зари до зари
Лишь зажгут фонари,
Вереницы студентов
Шатаются…
Мы были молоды, и горе еще не коснулось нас.
Весной, после долгой московской зимы, мы любили «пошататься» в предместьях Москвы.
– Пойдемте в Петровское-Разумовское, - предложил Антон Павлович Чехов.
Брат его Николай, художник[235], уговаривал идти в Останкино: там Панин луг и пруд, будем купаться.
– Нет, купаться рано!
– сказал Антон Павлович, - только пятое мая. Я не позволю, я доктор. Никого еще не лечил покуда, и кто будет лечиться у меня - тоже не знаю, но все-таки - врач и купаться
– показал Антон Павлович.
– А покуда что немного денег есть. Пойдем, Исаак, - обратился он к Левитану, - сбегаем в лавочку и купим на дорогу чего-нибудь поесть.
У Чехова мы всегда встречали много незнакомых нам людей: студентов - сверстников его, рецензентов, журналистов, - в это время он писал под псевдонимом Чехонте.
На сей раз в его комнатке в гостинице «Восточные номера» был особый человек. Небольшого роста, белобрысый, лицо в веснушках, рот дудочкой, светлые усики и сердитые брови. Серые глаза глядели остро, сразу было видно, что это человек серьезный. Говорил он резко и очень строго. И смешливости, какая была в нас, не было и следа.
Он говорил, обращаясь к брату Чехова:
– Медицина не наука, фикция! Никакой уважающий себя человек не возьмет этой профессии. Я это сознал и выбрал филологический факультет.
Он сдвинул брови и вытянул губы в дудочку.
Какой сердитый!
– подумал я.
Антон Павлович и Левитан вернулись. Положили покупку на стол.
– Ну, собирайся, Николай, - сказал Антон Павлович.
– Давай вот эту корзинку.
– Антоша, послушай! Новичков уверяет, что медицина ерунда, фикция, а ты теперь лекарь, плут и мошенник, - говорил брат Антона Павловича, завертывая в бумагу печеные яйца.
– Да, да, верно, все верно, - ответил Антон Павлович.
– Половина кладбищ - жертва докторов, - сказал Новичков и сдвинул бровки.
Антон Павлович засмеялся.
– Я один сколько народу уморю! Вы замечательный человек, Новичков. Вам надо бы юридический факультет. Вы - судья праведный. Ну, идем!
Мы вышли.
Как хорошо на улице! Тарахтят колеса по сухим мостовым, солнце светит радостью, синие тени отделяют заборы, деревья и резко ложатся на землю.
Какой контраст: солнце, весна, воздух и накуренная комната номеров!
Идем, а навстречу процессия похорон. Шагают понурые люди, жена, наклонив голову, у самого гроба; потом кареты, извозчики с родными, знакомыми.
– Весной лучше жениться… Как вы думаете?
– обратился Антон Павлович к Новичкову, но тот ничего не ответил.
Сады, за заборами бузина зеленая, яркая. Тверская-Ямская, лавки, магазины, церкви. А вот и «Трухмальные» ворота.
– Читайте, - сказал Николай Чехов, - что написано: нашествие галлов и с ними двунадесяти языков. Вот они здесь когда-то были, чувствовали. Изящные кирасиры, гусары, гвардия, французы, испанцы, итальянцы, саксонцы, поляки, далматийцы, монегаски, мамелюки и сам Наполеон. Когда он увидел впервые самовар, здесь в Москве, то… - И брат Николай пропел: