Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
I
Я вспомнил годы юности, пролетевшие так давно в дивной стране моей, когда музы нежные нам тайно улыбались, когда легкокрылая нам изменяла радость. Я вспомнил 1883 год. Выл великий пост. Таяли снега на крышах, и из мастерской прекрасного художника Алексея Кондратьевича Саврасова, нашего профессора, в окна были видны посинелые леса, Сокольники, Большой бор, который далеко лежал на горизонте. В весеннем солнце блестели вдали подмосковные церковки и большие дома казенных зданий -
– Сегодня пойдем в Сокольники, - говорю Левитану.
Маленький ящичек с красками берем в карман. Писать этюды весны.
«…» В Москве, на углу Дьяковской и Садовой, была гостиница, называемая «Восточные номера» - почему «восточные», неизвестно… Это были самые захудалые меблированные комнаты. У «парадного» входа, чтобы плотнее закрывалась входная дверь, к ней приспособлены были висевшие на веревке три кирпича…
В нижнем этаже жил Антон Павлович Чехов, а наверху, на втором этаже - И. И. Левитан, бывший в то время еще учеником Училища живописи, ваяния и зодчества[221].
Была весна. Мы вместе с Левитаном шли из Школы, с Мясницкой - после третьего, последнего, экзамена по живописи, на котором получили серебряные медали: я - за рисунок, Левитан - за живопись…[222].
Когда мы вошли в гостиницу, Левитан сказал мне:
– Зайдем к Антоше (то есть Чехову)…
В номере Антона Павловича было сильно накурено, на столе стоял самовар. Тут же были калачи, колбаса, пиво. Диван был завален листами, тетрадями лекций - Антон Павлович готовился к выпускным экзаменам в университете, на врача.
Он сидел на краю дивана. На нем была серая куртка, в то время много студентов ходили в таких куртках. Кроме него в номере были незнакомые нам молодые люди - студенты.
Студенты горячо говорили, спорили, пили чай, пиво и ели колбасу. Антон Павлович сидел и молчал, лишь изредка отвечая на обращаемые к нему вопросы.
Он был красавец. У него было большое открытое лицо с добрыми смеющимися глазами. Беседуя с кем-либо, он иногда пристально вглядывался в говорящего, но тотчас же вслед опускал голову и улыбался какой-то особенной, кроткой улыбкой. Вся его фигура, открытое лицо, широкая грудь внушали особенное к нему доверие - от него как бы исходили флюиды сердечности и защиты… Несмотря на его молодость, даже юность, в нем уже тогда чувствовался какой-то добрый дед, к которому хотелось прийти и спросить о правде, спросить о горе и поверить ему что-то самое важное, что есть у каждого глубоко на дне души. Антон Павлович был прост и естествен, он ничего из себя не делал, в нем не было ни тени рисовки или любования самим собою. Прирожденная скромность, особая мера [такта], даже застенчивость, - всегда были в Антоне Павловиче.
Был весенний солнечный день… Левитан и я звали Антона Павловича пойти в Сокольники.
Мы сказали о полученных
– Что же, на шее будете носить? Как швейцары?
Ему ответил Левитан:
– Нет, их не носят… Это просто так… Дается в знак отличия при окончании школы…
– Как на выставках собаки получают… - прибавил другой студент.
Студенты были другие, чем Антон Павлович. Они были большие спорщики и в какой-то своеобразной оппозиции ко всему.
– Если у вас нет убеждений, - говорил один студент, обращаясь к Чехову, - то вы не можете быть писателем…
– Нельзя же говорить, что у меня нет убеждений, - говорил другой, - я даже не понимаю, как это можно не иметь убеждений.
– У меня нет убеждений, - отвечал Антон Павлович.
– Вы говорите, что вы человек без убеждений… Как же можно написать произведение без идеи? У вас нет идей?…
– Нет ни идей, ни убеждений… - ответил Чехов.
Странно спорили эти студенты. Они были, очевидно, недовольны Антоном Павловичем. Было видно, что он не отвечал какой-то дидактике их направления, их идейному и поучительному толку. Они хотели управлять, поучать, руководить, влиять. Они знали все - все понимали. А Антону Павловичу все это, видимо, было очень скучно «…» [223].
– Кому нужны ваши рассказы?… К чему они ведут? В них нет ни оппозиции, ни идеи… Вы не нужны «Русским ведомостям», например. Да, развлечение, и только.
– И только, - ответил Антон Павлович.
– А почему вы, позвольте вас спросить, подписываетесь Чехонте?… К чему такой китайский псевдоним?…
Чехов засмеялся.
– А потому, - продолжал студент, - что когда вы будете доктором медицины, то вам будет совестно за то, что вы писали без идеи и без протеста…
– Вы правы… - отвечал Чехов, продолжая смеяться.
И прибавил:
– Поедемте-ка в Сокольники… Прекрасный день… Там уже цветут фиалки… Воздух, весна[224].
И мы отправились в Сокольники.
От Красных ворот мы сели на конку и проехали мимо вокзалов, мимо Красного пруда и деревянных домов с зелеными и красными железными крышами. Мы ехали по окраине Москвы…
Доругой Левитан продолжал прерванный: разговор:
– Как вы думаете?… - говорил он.
– Вот у меня тоже так-таки нет никаких идей… Можно мне быть художником или нет?…
– Невозможно, - ответил студент, - человек не может быть без идей…
– Но вы же крокодил!… - сказал студенту Левитан.
– Как же мне теперь быть?… Бросить?…
– Бросить…
Антон Павлович, смеясь, вмешался в разговор:
– Как же он бросит живопись?… Нет! Исаак хитрый, не бросит… Он медаль на шею получил… Ждет теперь Станислава… А Станислав, это не так просто… Так и называется: «Станислав, не бей меня в морду…»
Мы смеялись, студенты сердились.
– Какая же идея, если я хочу написать сосны на солнце, весну… Понимаете?
– Позвольте… сосна - продукт, понимаете? Продукт стройки… Понимаете? Дрова - народное достояние… Это природа создает для народа… Понимаете?… - горячился студент, - для народа…
– А мне противно, когда рубят дерево… Они такие же живые, как и мы, и на них поют птицы… Они - птицы - лучше нас… Я пишу и не думаю, что это дрова. Это я не могу думать… Но вы же крокодил!… - говорил Левитан.
– А почему это птицы певчие лучше нас?… Позвольте… - негодовал студент.
– Это и я обижен, - сказал Антон Павлович, - Исаак, ты должен это доказать.