Константин Коровин вспоминает…
Шрифт:
– Нельзя, полнею… А вот в «Стрельне» придется.
В «Стрельне» заняли отдельный кабинет. Принесли закуски, вино, холодного поросенка.
Соседний кабинет был полон кутящими гостями. Там было шумно. Пел венгерский хор. Вдруг наступила тишина, и мужской голос неожиданно запел на мотив Мефистофеля:
Сто рублей на бенефис
Я за вход себе назначил.
Москвичей я одурачил.
Деньги все ко мне стеклись.
В соседнем кабинете раздался хохот и аплодисменты.
Мой великий друг Максим
Заседал в отдельной ложе.
Полугорьких двое тоже
Заседали
Мы дождались, этой чести.
Потому что мы друзья.
Это все - одна семья.
Мы снимались даже вместе.
Чтоб москвич увидеть мог.
Восемь пар смазных сапог.
Смазных сапог.
Восемь пар смазных сапог.
Смазных сапог, да!
– Что за черт, - сказал Шаляпин.
– А ведь ловко.
Позвали метрдотеля. Шаляпин: спросил:
– Кто это там?
– Да ведь как сказать… Гости веселятся. Уж вы не выдайте, Федор Иванович. Только вам скажу: Алексей Александрович Бахрушин[339] с артистами веселятся. Они хотели вас видеть, только вы не пустите.
Горький вдруг нахмурился и встал:
– Довольно. Едем.
Мы все поднялись. Обратно Горький и Шаляпин снова ехали вместе, мы - на паре.
– Чего он вскинулся?
– удивлялся Серов.
– Люди забавляются. Неужели обиделся? Глупо!
На Волге
От директора императорских театров Теляковского я получил телеграмму. Он просил меня приехать к нему в имение «Отрадное», близ Рыбинска на Волге.
– Поедем, Федя, - предложил я.
– Ладно, - ответил Шаляпин, - я люблю Волгу. Поедем из Ярославля на пароходе «Самолет». Будем есть стерлядь кольчиком.
– Ты что, так в поддевке и поедешь?
– А почему же? Конечно, в поддевке.
– Узнают тебя на пароходе, будут смотреть.
– А черт с ними. Пускай.
Когда приехали в Ярославль, узнали, что пароход «Самолет» отходит через три часа. Куда деться? Пошли в городской сад и сели у ресторана снаружи. Нам была видна дорога, которая спускалась к Волге. По ней ехали ломовики, везли рогожные кули с овсом, огромные мешки с хлебом в корзинах из прутьев - белугу, осетрину, севрюгу. Возы тянулись бесконечно по дороге. Слышалось: «Ыы… Ыы…» Ломовые понукали лошадей. Ехали бабы на возах, в цветных платках, загорелые и дородные «…»
К обеду нам подали белугу с хреном и икру зернистую, на коробке было написано: «Калганов. Москва».
– Ты посмотри, что написано, - сказал Шаляпин, - в чем дело?
Он рассердился, позвал человека и приказал:
– Убери.
Только мы стали есть белугу, как за соседний столик сели два чиновника, в фуражках с кокардами. Один молодой, другой постарше. Молодой посмотрел на Шаляпина и сказал что-то другому. Старший тоже посмотрел на Шаляпина. «Узнали», - подумал я.
Чиновники встали и подошли к нам. Старший сказал:
– Здравствуйте, Федор Иванович. Позвольте вас приветствовать в нашем городе.
– Очень рад, - ответил Шаляпин.
– Но я вас не знаю.
– Нас много, - ответил, улыбаясь, старший.
– Мы чиновники у губернатора. Нас много и губерний
– Садитесь, - сказал Шаляпин.
Один из чиновников позвал человека и заказал бутылку шампанского. Когда подали шампанское, оба чиновника встали и подняли бокалы.
– Мы ездили в Москву вас слушать, Федор Иванович, и каждый день вспоминаем о вашем спектакле с восторгом. Но, простите, Федор Иванович, мы слышали, что вы - друг Горького. Друг этого лжеца и клеветника России. Неужели это правда?
Шаляпин побледнел.
– Мы, очевидно, с вами разные люди. Мне неприятно слышать про Алексея Максимовича, что он - лжец и клеветник. Вам, вероятно, не нравится та правда, которую он говорит.
Шаляпин отвернулся от чиновников, позвал человека и коротко сказал мне:
– Заплати.
Я расплатился по счету. Шаляпин молчал, ждал.
– Пойдем.
И мы ушли, не дотронувшись до шампанского.
– Вот видишь, - сказал мне дорогой Шаляпин, - жить же нельзя в этой стране.
Мы шли, спускаясь к Волге. Шаляпин вел меня по берегу мимо бесконечных пристаней. Потом вдруг сказал:
– Зайдем сюда.
Проходя мимо бочек и всюду наваленного товара, мы подошли к рыбной лавке. Лавочник, по приказанию Шаляпина, взял ножик, вытер о фартук и вытянул осетра изо льда. Осетр открывал рот. Лавочник бросил его на стол и полоснул ножом по животу. Показалась икра. Лавочник выгреб ее ложкой в миску, поставил миску и соль в бураке перед Шаляпиным и подал калачи. Шаляпин щепотью посолил икру в миске и сказал:
– Ешь, вот это настоящая.
Мы ели зернистую икру с калачом.
– Это еще не белужья, - говорил Шаляпин, откусывая калач.
– Настоящая-то ведь белужья зернистая.
– Белужьей нет, - сказал рыбник.
– Белужья боле за границу идет. Белужья дорогб. У нас в Ярославле белужьей не достать. В Питере, Москве еще можно.
* * *
Всю дорогу до Теляковского Шаляпин проспал в каюте.
Теляковский обрадовался Шаляпину. За обедом был священник соседнего села и две гувернантки - англичанка и француженка. Видно было, что Шаляпин им понравился. С англичанкой он заговорил на английском языке. Та рассмеялась: Шаляпин не знал по-английски и нес чепуху, подражая произношению англичан.
Через два дня мы уехали. Возвращались опять на пароходе «Самолет».
Стоял ясный летний день. Далеко расстилалась Волга, заворачивая за лесные берега, по которым были разбросаны деревни, села и блестели купола церквей.
Мы с Шаляпиным сели за стол в салоне первого класса. Шаляпин заказал чай. Снял картуз и салфетку бросил себе через плечо на поддевку. Налил чай из стакана в блюдце, взял его всей пятерней и, мелко откусывая сахар и дуя в блюдце, говорил:
– Швырок-то ноне в цене. Три сорок, не приступись. У Гаврюхина швырку досыта собака наестся. Не проворотишь. Да ведь кому как. Хоть в лепешку расстелись, а Семену крышка.