Контакт первой степени тяжести
Шрифт:
Их отвезли на вокзал, сунули в зубы две боковые плацкарты до Москвы и проследили за тем, что они оба отбыли из города именно с этим поездом и именно на тех самых плацкартах.
Платками им вслед не махали.
Обошлись и без духового оркестра.
Денег за проделанную работу им, разумеется, не заплатили ни копья. Не сочли нужным.
Ладно. И то хлеб!
Ведь мастерам Барме и Постнику, построившим собор Василия Блаженного на Красной площади в Москве, в награду за эту работу их современник – тогдашний московский обкомыч –
Чтоб служба медом не казалась. Чтоб не смогли такой же сбацать еще раз – для другого какого обкомыча.
Да, были времена!
Но что это? Ночь на исходе, а сна – ни в одном глазу.
Белов вновь перечитал заглавие своих чистосердечных признаний – «Тренихин. Восемь акварелей и подпись „Николай Белов"».
Вздохнув, он перелистал исписанные страницы блокнота и принялся за очередную – чистую.
– Слышал новость? – Борис ввалился в избу ровно в два, к обеду.
– Нет. Что случилось?
– Обедать мы не будем, друг Коляныч! Идем на свадьбу. На, глянь-ка!
Борис с размаху, веером пустил из папки по столу перед Беловым восемь чудных акварелей: вдова Аглая у колодца, излучина реки Шорохши, разбитый старый мост, стадо на лугу, колодец с журавлем, кузнец на мотоцикле.
– Ровно восемь! Восемь – это два умножить на четыре! Четыре это вот как ты сказал: водка, самогон, похмелка, отмоканье. И подпись, видишь – «Николай Белов»!
– Я «Н. Белов» подписываюсь, не похоже. Все это просто глупое ребячество, Борька!
– Почему? Ведь я тебе обязан, по гроб жизни, вспомни! Я проваливал панно в горкоме, в Переславле в восемьдесят четвертом? Ты половину, больше половины мне тогда слепил, чтоб я не рухнул в сроках! Долг платежом красен!
– Чего ты вспоминаешь, Борис! Ведь то была халтура – к партконференции. А это персоналка. Моя, понимаешь? Не наша с тобой, а только моя!
– Без разницы, бросай воду мутить! Пойдем, пойдем на свадьбу!
– Нет, не пойду!
– Да вот же, вот они лежат: четыре дня работы! Все сделано в стиле художника Белова. Я специально – видишь? – под тебя же лепил, Колька! Старался.
– Ты не умеешь лепить под других. В любой твоей работе виден ты. И только ты, поверь уж на слово.
– Да ладно, ты мне льстишь! И ты кожей чувствуешь стиль. А критики – козлы как на подбор – им что Пикассо, что Врубель. Они только морды ученые кирпичом делают. А как ты – из них никто в колбасных обрезках не рюхает.
– Ну, не надо! Тотчас же раскусят. Да мне и жаль-то было б – это, например. – Белов залюбовался акварелью. – Ведь это высоко, Борис. Ты не понимаешь, что сам рисуешь, остолоп.
– Ну! – согласился Борька. – В этом не рублю, это так. Я мастер по вдовам.
– Я не пойду! Не смотри на меня так. Сказал: не пойду!
– И не стыдно тебе, гад? Я полдня старался. Сначала я пошел на речку. Ну, сел под куст, достал бумажку, стал музу призывать. Нет, не идет, сволочь –
– Ладно. Пойдем на свадьбу, – так же тихо сказал Белов. – Но это... – он указал на акварели, – это ты забери.
– Коляныч, друг! – Борис обнял его. – Гуляем!
Следующий раз эта тема всплыла уже только в Москве, в сентябре, буквально за десять часов до открытия вернисажа.
Лена, помогавшая ему, пробежала кончиком карандаша по списку экспозиции.
– Сто пятьдесят две. Еще осталось восемь.
– Да где ж я их возьму? Я выгреб все подчистую: в мастерской одни подрамники остались, даже рам нет.
– А у тебя еще есть, там же, в розовой папке.
– Там нету ничего.
– Да вот же! – Лена открыла папку, которую Белов хоть и таскал везде с собой, но только для представительности – никогда ей не пользовался. – И ровно восемь – точь-в-точь. Прямо как по заказу!
– Вот гад! Он все-таки подсунул!
– Кто?
– Да Борька же! Тренихина работа.
– Которая из них?
– Абсолютно все.
– А подписи – смотри вот – «Николай Белов»!
– Да Борька их и подписал. Я «Н. Белов» подписываюсь...А, ладно, вешай их! – решился вдруг Белов, махнув рукой.
– Как? Коля, ты что?
– Что – «что»? Ну не платить же неустойку восемь сотен баксов этим кровопийцам, в самом деле? Тем более что Борька именно для того-то их и подсунул.
– Но это же... – Лена не смогла подобрать слово.
– Подлог, я понимаю, подлость! – помог закончить ей Белов. – Но делать мне уже ничего не остается. Своим я объясню, искусствоведы хрен чего заметят, а неустойку я платить не буду – бери, Лен, и вешай! Повесь – и забудь!
В камеру к Белову вошли конвоиры – те же, что привезли его сюда ночью, двое, – сержант и лейтенант.
– Пожалуйста, вас ждут. Готовы на допрос?
– Вот, я написал. – Белов вручил блокнот лейтенанту.
– Почитаем, – лейтенант явно чувствовал себя непосредственным участником раскрутки этого тонкого, интеллигентного дела, большой и хитроумной игры, в которую оказались вовлечены даже очень высокие лица – не считая, конечно, западных воротил...
– Проходите, пожалуйста!
Едва не поддерживая Белова под локти, они не спеша проследовали по коридору вдоль длинного ряда камер – слишком длинного для рядового отделения милиции – как показалось Белову, затем спустились вниз по лестнице, налево, направо, снова коридор, идущий, видно, под землей, и снова лестница, но уже вверх теперь, и, наконец, вот и дежурка. Дежурка рядового отделения милиции.