КонтрЭволюция

Остальский Андрей Всеволодович

Бывают же счастливчики!

Если иметь выбор, жить или не жить, то, если бы не инстинкт самосохранения, выбор был бы однозначным. Без вариантов!

Приговоренным к казни хотя бы последнее желание предлагают выполнить. Вот он бы попросил для себя: небольшой полутемный зал, он, Фофанов, в самой середине первого ряда, в руке — прохладный ласковый дайкири, а на сцене — Ирина Богушевская с крутой джаз-бандой. Чтобы и тромбон, и пианино, и бас-гитара. Ну, и ударные. Это само собой, но только не слишком громко. Закрыть глаза и слушать… Всего-то несколько минут счастливого наваждения, сладкого забвения…

Но даже этого ему не дано. Вокруг никто

не слыхал о существовании такой певицы, кто-то сказал: она еще не родилась даже. Шутники, ей-богу… Как это — не родилась! Конечно, родилась!

Все делал Фофанов по инерции. Вставал, одевался, носки натягивал, поедал поданный горничной завтрак. Садился в «ЗИЛ», на заднее сиденье, наискосок от водителя. Величественно плыл по Москве, застывшей по стойке «смирно» при виде правительственной кавалькады. Величественно входил в здание ЦК или в Кремль, величественно восседал в президиуме. А потом полчаса боролся с запором, сидя на стульчаке в персональном туалете при комнате отдыха. И сам над собой издевался — делая вид, что и это тоже есть продолжение величественности, тоже своего рода президиум.

«А вы думали, члены Политбюро не какают?» — полемизировал он мысленно с какими-то гипотетическими кретинами.

А тут еще Международное совещание коммунистических и рабочих партий приближалось, и Фофанов должен был выступать на нем с главным докладом. Почему-то никак не удавалось ему вызвать в себе былое азартное чувство, а ведь умом понимал: этот доклад может иметь решающее значение для его будущего, просто пан или пропал. Генеральный будто шанс ему давал. Надо было им воспользоваться.

«Надо бы, надо бы его использовать», — заставлял себя повторять Фофанов. Но звучало неубедительно. Как будто имел в виду другое: и черт бы с ним, с этим идиотским Совещанием. Оно никому и низачем не нужно.

Тем не менее раздал задания своим отделам — международному, пропаганды, науки, вузов и школ.

Отделы принялись писать какие-то куски, пересылать их друг другу. Править. В секретариате предложили: собрать в Ново-Огареве группу так называемых «писателей» во главе с Бовиным — они напишут. Нет, говорил Фофанов, сам справлюсь, вы только подготовьте мне свои куски, согласуйте их друг с другом, а я потом с помощниками собью все вместе и вам всем разошлю на отзыв.

И вот они согласовывали-согласовывали, бесконечно спорили из-за собачьей ерунды. Добавляли, убавляли эпитеты, типа: «полной победы» или «окончательной», или просто «победы». Просто «поражения» или «полного». Перетягивали канат, как написать: «единодушно» или «всеми силами», «растет» или «выросла».

Тоска-а-а…

Наконец что-то такое согласовали вроде. Николай Михайлович вместе с парой референтов из международного неделю трудился, собирал все это вместе. Шеф международного отдела Дьяконов утвердил. И вот принесли Фофанову красную папочку с тиснением. Положили на стол. «Оставьте меня одного, дайте сосредоточиться», — ворчливо попросил Фофанов.

Оставили.

А сосредоточиться не получалось. «Кончентрато, кончентрато!» — мобилизовывал себя Фофанов подслушанным у итальянских коммунистов словом.

Но не кончентрировалось, хоть убейся. Глаза у Фофанова слезились, затылок ныл, по левой руке бегали неприятные иголочки.

«А ты — через не могу», — строго сказал себе Фофанов.

Открыл папку, прочитал первый абзац:

«Единство действий в поддержку позиции всех антиимпериалистических сил и агрессивных вооружений вызывает единодушие социалистических стран и освобождение

Южного Вьетнама. Требования социального трудящихся США, усиливают условия арабских и Африки. В борьбе против империализма братскими ядерного оружия. Империалистический капитал, оскал колониализма, коммунистических и рабочих партий, всех коммунистов и реакционных кругов Латинской Америки, создают благоприятные условия для опирающихся на массовые монополии НАТО. Разрастается движение американского Шестого флота, неоколониализма и СССР. При этом общественные организации, контрреволюционные силы социального прогресса и классовых противоречий вынуждены признать: успехи движения несомненны. Бессмысленны попытки отрицать пролетарскую солидарность израильской военщины, постепенного перерастания всего прогрессивного человечества и Южного Вьетнама. Механизмы эти давно и хорошо известны. Хочется сказать: не выйдет, господа!»

«Что за бред!» — Фофанов не верил своим глазам.

И тут как раз позвонил Дьяконов.

— Ну как, Григорий Ильич, удалось прочитать? По-моему, ничего получилось.

Фофанов не сразу нашелся что ответить.

— Что-то про Южный Вьетнам — уж больно густо… Не многовато ли?

— Так Генеральный же такую установку давал — сделайте упор на положение во Вьетнаме. Чтобы это был центральный момент, помнишь? Ну, мы и сделали!

— Н-да, это правда, — задумчиво сказал Фофанов. — Это действительно получилось. Хотя, с другой стороны, Вьетнам вроде бы воссоединился?

— Ну мы хотели посмотреть сугубо с классовых позиций…

— Ах вот как…

— И концовка, по-моему, сильная — насчет «не выйдет, господа!». Правда, оживляет?

— Несомненно, — сухо сказал Фофанов и закруглил разговор.

Положив трубку, он вскочил и побежал в машбюро — и наплевать на все протоколы и все неписаные правила! Кто у них там такое печатает?

Пролетели мимо напуганные лица прикрепленного секретаря и помощника, еще каких-то людей, сидевших в приемной. Дальше по коридору, мимо бесконечно одинаковых дверей кабинетов, — Фофанов ворвался в машбюро и остановился у дверей как вкопанный.

Все двенадцать столов были заняты, двенадцать пишмашинок стучали как пулеметы. Но ни одной женщины в комнате не было. На их местах сидели двенадцать макак, увлеченно лупивших по клавиатурам.

Фофанов вышел из машбюро, постоял с закрытыми глазами. Не осмелился посмотреть еще раз. Побрел назад, в свое логово.

И одно только слово вертелось в его голове: Альцгеймер, Альцгеймер, Альцгеймер.

На следующий день он позвонил Генеральному по специальному телефону без диска, с надписью: «Первый», и сказал, что по состоянию здоровья должен срочно выехать на лечение в санаторий «Барвиха».

Тот помолчал немного, потом сказал каким-то странным тоном:

«Ну что же, должен, так должен».

3

В «Барвихе», в самом заветном санатории страны, тоже была тюрьма, но не такого строгого режима, как заведение на Грановского.

В глубине, подальше от непосвященных глаз, здесь выстроили отдельный корпус для членов Политбюро. В распоряжении Фофанова был целый огромный этаж с бесчисленным количеством комнат — гостиные, столовая, библиотека, телевизионная и черт его знает, что еще. Фофанову было, в общем, неинтересно разбираться в предназначении помещений. Понятно, что полезной площади было даже чересчур много, но только не в ней простор и не в ней, не в площади, свобода…