КонтрЭволюция
Шрифт:
Сексом она, наоборот, занималась весело и беззаботно, постоянно хихикала, а то и хохотала во весь голос, так смешно ей было то, чем они с Фофановым занимались, что он с ней проделывал, что куда вставлял. Фофанову же было не до смеха, он нервничал, боялся оплошать, скашивал глаза Туда. Как он там? Держится?
Именно из-за этого, конечно, и происходили срывы. Но Лида умела обратить все в шутку, повеселиться и по этому поводу, смеясь, ласкала его, сверкая своими синими глазками, вновь «пробуждала Лазаря к жизни» (так она это называла). Вообще была она милым, добрым, легким человеком. Тоненькая, как девочка.
Денег поначалу упорно не желала брать, даже обижалась на такие предложения, но как-то не хватило ей на румынские сапоги, которые «выкинули» в ГУМе. Фофанов обрадовался предлогу, всучил ей двести рублей «в долг».
О долге они потом оба успешно забыли или сделали вид, что забыли. С тех пор стало проще, он то и дело одалживал ей «до зарплаты». Подарки привозил из-за границы, выбирать поручал самому доверенному-проверенному из своих помощников, не только умевшему держать язык за зубами, но и в женской моде отлично разбиравшемуся. Летел назад в спецсамолете, закрывал глаза и представлял себе, как искренне будет Лидочка радоваться бюстгальтеру, или сексапильным зеленым трусикам, или свитеру какому-нибудь модному. Как будет бросаться ему на шею с милым повизгиванием и горячо целовать.
Фофанов был с ней почти счастлив.
Понятное дело, по неписаному протоколу членам Политбюро ходить самим в машбюро было совершенно невозможно. Но иногда, чувствуя, что впадает в меланхолию, он находил какой-нибудь предлог пройти мимо, заглянуть в продолговатую комнату, посмотреть краем глаза, как Лидочка смешно морщится над каким-то заумным текстом. Ждал момента, когда она поднимет глаза, вдруг заметит его и беззвучно засмеется.
Только мамаша была у нее неприятная. И зачем-то Лидочка считала необходимым делиться с ней подробностями своей личной жизни.
С мамашей пришлось познакомиться лично. Вот как это произошло.
Позвонили из центральной приемной и сообщили, что к нему просится некая гражданка Хованских, Светлана Евгеньевна, говорит, что по личному делу.
— Какая еще Евгеньевна, не знаю такой, — начал было раздраженно говорить Фофанов. И вдруг осекся. После паузы сказал в трубку: — Подождите. Виноват, кажется, я вспомнил, о ком речь. Я приму Светлану Евгеньевну через сорок пять минут. У меня как раз отменилась встреча с сирийской делегацией.
Фофанов вспомнил, что Лида говорила ему: фамилия ее матери, по второму мужу, Хованских.
Он вызвал своего прикрепленного — офицера от «девятки» — симпатичный такой был гигант, Миша Дергачев. Попросил его присутствовать в кабинете на встрече. Тот посмотрел с любопытством, хотел было что-то возразить, но передумал, сказал: есть! Есть присутствовать при разговоре, товарищ секретарь ЦК КПСС!
Но про себя, наверно, удивлялся и продумывал рапорт Ульянову.
Даже все знающая про жизнь Светлана Евгеньевна, пройдя по цековским коридорам мимо молчаливых офицеров с синими погонами и внимательными глазами, заробела. Входя в кабинет, правда, приободрилась, опять уже готова была вбивать гвозди, объяснять про права молодых женщин и советскую мораль. «А то вишь ты, думает, если он Секретарь, ему все можно… а девке же замуж надо», — такого монолога ожидал от нее Фофанов.
Увидев в кабинете не только большого цековского начальника, которого
— Товарищ Хованских? — вежливо, но максимально строго спросил Фофанов. И, получив положительный ответ, сказал: — Вот, познакомьтесь, это майор госбезопасности Дергачев. Он будет присутствовать при нашей встрече.
«Хорошо было бы еще оружие попросить Мишу предъявить для верности», — думал Фофанов.
Но оружия не потребовалось. Светлана Евгеньевна и так стушевалась. Стала бормотать что-то окончательно несусветное. Объяснять, что пришла узнать, довольны ли работой ее дочери. Но вот теперь поняла, что нельзя беспокоить занятых людей. И в итоге отказалась от чая, вскочила с посетительского стула и, кланяясь, вышла из кабинета вон.
— Сумасшедшая, что ль? — спросил Миша.
— Не без того, — отвечал Фофанов, а про себя думал: «Вот и я, гад, КГБ использую для решения личных проблем. А Мишка чует, что здесь что-то не так, и наглеет. Вопросы фривольные задает члену ПБ… О времена, о нравы!»
На следующий день прибежала Лида в слезах, умоляла «простить старую дуру». Фофанов кивал ласково, гладил Лидочку по голове… Но в глубине души знал: что-то сломалось. Вдруг заметил, что с новой прической, с гладкими волосами стало заметнее, какая маленькая у Лиды головка, кукольная. И что вообще она похожа на маленькую обезьянку.
И когда он это осознал, то стало ясно, что любви пришел конец. Это было больно, неприятно, грозило еще более глухим одиночеством. Но бессмысленно и противно было оттягивать неизбежное.
И стал Фофанов Лидочку избегать.
Стал думать все чаще: кому вообще все это нужно? На какой фиг сдалась вся эта дурная сутолока существования с отсроченным смертным приговором. Вся разница между людьми — срок отсрочки. Но разница — не принципиальная.
И стал Фофанов вспоминать французского шансонье, написавшего песню «Non, merci». То есть «Спасибо, не надо». Ответ на предложение еще раз прожить свою жизнь. А уж членом Политбюро — тем более, non!
К концу, думал он, вдруг становится прозрачно ясна полная бессмысленность всего. Возникает мысль: как мне не повезло, что я родился. Наверно, рождение на свет — это наказание за что-то. За грех, совершенный в раю. Но какое тяжкое, какое жестокое при этом наказание!
Некоторые предполагают, что такие мысли — симптом старческой деградации. А вот и наоборот, думал Фофанов, это как раз признак освобождения, отрезвления, избавления от интоксикации гормонами. От власти тупого, но неистребимого инстинкта, связывающего тебя почти неразрывной цепью.
Эта цепь приковывает тебя к бытию. Но что же в нем хорошего-то, в бытии? Недаром и цепь. К хорошему-то приковывать не надо… Суета сует, нелепое мельтешение, много унижений и разочарований. А потом — унылое ожидание конца. С одной только мыслью: боли бы поменьше. Получается, что итоговый успех твоей жизни определяют не карьерные или творческие достижения, не эфемерное признание окружающих и не фикция любви, а то, насколько безболезненно и быстро удастся со всем этим покончить. Перестать быть. Самое гениальное — мгновенное испарение от ядерного взрыва. Или — заснуть и не проснуться, тоже отлично. Или упасть на улице без сознания и, не приходя в себя… чик!