КонтрЭволюция
Шрифт:
В последнее время заполнение венецианских тетрадочек стало главной, даже единственной отрадой. В них Фофанов сводил счеты с коллегами, с марксизмом и ленинизмом и с самим собой.
Как герой булгаковского «Театрального романа», он закрывал глаза и видел маленькую, ярко освещенную коробочку. А в ней — Сашок Ганкин, угодивший в западню — то ли в прошлом, то ли в далеком будущем, преданный своей памятью и своей верой и сам оказавшийся в роли предателя… Впрочем, что считать предательством? В коробочке развертывалась жестокая драма, и Фофанов почему-то видел в Сашке самого себя, а в его любимой… Додумывать это до конца не стоило…
Персонажи
И злорадное мстительное чувство приходило: вот вам, товарищи, получите! Не ожидали такого от члена Политбюро?
А потом это чувство сменялось горечью, почти отчаянием. Ведь ясно было, что никакие члены Политбюро этого не прочтут, вообще никто не прочтет никогда, разве что гэбэшники пробегут по диагонали, пожмут недоуменно плечами, покрутят пальцем у виска — и сожгут. Уничтожат, ничтоже сумняшеся, весь созданный им странный мир… И следа не останется. Ни от Сашка, ни от его возлюбленной. А еще говорят, что рукописи не горят… Моя сгорит… можно не сомневаться.
Но пока он получал почти сексуальное наслаждение от постановки спектакля на этой, им возведенной сцене. И предвидел горькую пустоту в душе в момент, когда повествование подойдет к концу.
Доходило до того, что он и днем уже иногда переносился в созданный им мир. Сидя на каком-нибудь идеологическом совещании, грезил, видел себя не в цековских палатах на Старой площади, а в коридорах мрачного и страшного ведомства, в котором непонятно в каком веке пропадает Сашок и где погибает его странная любовь.
Нелегко было стряхнуть с себя это наваждение, он даже и отвечал порой невпопад.
Иногда вздыхал и думал: все это — чистая сублимация. Нету регулярной половой жизни — вот и вся причина литературного зуда.
С женой это прекратилось давным-давно, вскоре после того, как исчерпали себя и темы для разговоров. Когда-то ее налитая фигура странно его возбуждала. Сладостно было прижаться к круглой плотной попке…
Возбуждался, и сильно. Кончал быстро. А потом вдруг — как отрезало.
Олечка после сорока быстро растолстела. Попка стала уже не приятно крупной, а непомерно большой, могучей, грудь потеряла форму. Эрекции больше не происходило, как он ни старался. Он даже решил, что стал жертвой ранней партийной импотенции — он слыхал где-то такой термин.
К врачу идти было стыдно. Да и слухи непременно дошли бы до братьев из Политбюро.
Пришлось проверить себя практически.
Случай представился, когда он заболел гриппом. Назначили ему, среди прочего, курс укрепляющих витаминов, внутримышечно. Стала приезжать к нему на дом миловидная медсестра Маша, делала уколы. И вот, когда он уже начал вовсю вставать, ходить по квартире, однажды в теплый день ему показалось, что Машенька как-то не торопится всаживать ему в ягодицу иглу, как-то так тянет вроде бы время. И, может быть, даже поглаживает его теплой, нежной своей рукой.
Было чуть-чуть стыдно, но очень приятно. Он как-то неловко схватил ее за эту самую руку. Стал ласкать ее пальцами. Потом неуклюже развернулся, сел на кровати, притянул к себе Машеньку, усадил ее рядом с собой. Она совершенно не сопротивлялась, только отводила глаза и дышала хрипло.
Целоваться с ней было очень сладко. Сам секс прошел не очень, но все свершилось: и эрекция имела место какая-никакая, и завершился акт почти нормально.
Второй раз
По завершении Маша сказала:
— Ой, а укол!
Фофанов засмеялся и снова стал снимать штаны.
На третий раз Фофанов вдруг неожиданно для самого себя сказал: как ты пахнешь вкусно… Маше это понравилось, она ужасно мило рассмеялась. И потом еще несколько раз принималась смеяться и тыркалась губами ему в шею — трогательно и беззащитно.
На четвертый они уже должны были начать разговаривать, по крайней мере, Фофанов заготовил массу тем для обсуждения. Но на этот раз дома неожиданно появилась жена Оленька, что-то ей такое понадобилось из вещей. Фофанов все надеялся, что Оленька быстро уйдет, но она все возилась, все что-то перекладывала в стенных шкафах. Так что дело ограничилось робкими тайными ласками — до и после укола.
А на пятый вместо Машеньки приехала пожилая бочкообразная тетка. Укол она делала ничуть не хуже…
Фофанов подумывал, не позвонить ли в Четвертое управление, не попросить ли присылать ему непременно Машу, но не решился, о чем долго жалел потом. А затем курс уколов подошел к концу.
С тех пор были у него и медсестры, и поварихи, и горничные. Но Машу он всегда вспоминал особенно тепло. Думал: как бы найти ее? Но не знал даже фамилии…
Правила игры он понимал так: вполне допускаются шашни с обслуживающим персоналом, но при одном негласном условии. Чтобы без скандалов, без разгневанных мужей и так далее. Чтобы все было шито-крыто. Если вдруг возникнет неприятность, то КГБ, конечно, прикроет, дело замнет, на то оно и КГБ, но где надо, все будет зафиксировано, и немало очков можно получить в минус. А так почти все в Политбюро этим занимались, кроме, конечно же, аскета Генерального. Брежнев в свое время очень даже отличался жизнелюбием. И бабами был любим в ответ немало. Веселый и популярный был мужик.
В последнее же время Фофанов стал специализироваться на машинистках, они же стенографистки. Вызовешь девушку к себе в кабинет и, надиктовавшись, угостишь ее ликером каким-нибудь вишневым, заморским. А там, по обстановке, можно пригласить ее, размягченную, хихикающую, в комнату отдыха.
Не всех хотелось туда зазывать, он же не Попов, жизнелюбие которого заходило так далеко, что он ни одну юбку не пропускал.
И не все машинистки непременно соглашались ликеры распивать. Некоторые густо краснели и отводили глаза. И таких Фофанов немедленно оставлял в покое и даже был с ними подчеркнуто вежлив и ласков, показывал, что он не из тех, кто мстит персоналу за отказ.
Он даже гордился этим немножко, но потом наступали моменты самобичевания, когда он говорил себе: все-таки ты сволочь. Все равно используешь свою власть.
В последние два года в машбюро определилась одна фаворитка, старавшаяся не подпускать к Фофанову других. Звали ее Лида.
2
У Лиды была странная привычка: когда она задумывалась, она как будто отключалась от действительности, глаза ее покрывались поволокой, а горло издавало гортанные, едва слышные звуки, тихое похрюкиванье. Фофанов каждый раз пугался — а что это с ней? Не припадок ли какой-то болезни психической? Но длилось это странное состояние всего несколько секунд, а потом проходило бесследно и случалось не часто.