Копилка Сатаны (Ученик дьявола)

Кинг Стивен

— Я не помню, — сказала она. — Но точно знаю, что кошмары Тодда мало похожи на то, что он умер и попал в рай.

— Ты его спрашивала?

— Да, один раз. Месяца полтора назад. Ты тогда играл в гольф с этим ужасным Эрни Джейкобсом.

— Этот ужасный Эрни Джейкобс может стать полноценным партнером к 1977, если раньше не истаскается со своей белобрысой секретаршей. Кроме того, он всегда платит за зелень. И что ответил Тодд?

— Сказал, что не помнит. Но у него было такое лицо, что, уверяю, помнит.

— Моника, я не все помню из своего драгоценного детства, но в памяти осталось

то, что сны при поллюциях не всегда приятны. Наоборот, скорее неприятны.

— Как это может быть?

— Из-за чувства вины. Всех видов. Часть вины, может, еще из младенчества, когда внушалось, что мочиться в постель — плохо. А потом сексуальные штуки. Кто знает, почему происходят поллюции во сне? Из-за того, что пощупал кого-нибудь в автобусе? Или заглянул под юбку девчонке в классе. Не знаю. Единственный момент, который помню, что разрядился, когда прыгал с вышки в бассейне в какой-то праздник и потерял плавки при входе в воду.

— Ты из-за этого разрядился? — спросила она, хихикнув.

— Да. Поэтому, если ребенок не хочет рассказывать тебе о проблемах своего пениса, не заставляй его.

— Мы же делаем все возможное, чтобы он рос без этого ненужного чувства вины.

— Это неизбежно. Он приносит это из школы, как простуду, которой все время болел в первом классе. От друзей, от того, как учителя обсуждают некоторые вещи. Может, даже от моего отца. «Не трогай это ночью, Тодд, а то твои руки станут волосатыми, ты ослепнешь, начнешь терять память, а эта штука почернеет и отпадет. Так что будь осторожен, Тодд».

— Дик Бауден! Твой отец никогда не…

— Как это? Он говорил. Почти также, как твоя польско-еврейская бабушка говорила тебе, что, разбудив человека посредине плохого сна, можно свести его с ума. Он мне еще говорил, чтобы я всегда вытирал унитаз в общественных туалетах, прежде чем садиться, чтобы не подхватить «микробы других людей». Наверное, он так называл сифилис. Уверен, что твоя бабушка тебе тоже такое говорила.

— Нет, это мама, — рассеянно сказала она. — Она мне велела всегда смывать. Поэтому я и хожу вниз.

— А я все равно просыпаюсь, — пробормотал Дик.

— Что?

— Так, ничего.

Он опять почти погрузился в объятия сна, когда она снова произнесла его имя.

— Что еще? — спросил он слегка недовольно.

— Ты не думаешь, что… ладно, Бог с ним. Спи.

— Нет уж, договаривай. Я опять проснулся. Не думаю ли я, что?

— Этот старик, мистер Денкер. По-моему, Тодд проводит у него слишком много времени. Может он… ну, я не знаю… забивает Тодду голову всякими рассказами?

— Рассказывает настоящие ужасы. Про день, когда акции «Меншлер Моторс Уоркс» упали ниже квоты? — он фыркнул.

— Это только предположение, — сказала она неуверенно и зашуршала простыней, переворачиваясь на другой бок. — Извини, что потревожила.

Он положил руку на ее голое плечо.

— Я хочу кое-что рассказать тебе, малышка, — сказал он и замолк, тщательно обдумывая и подбирая слова. — Я тоже беспокоился за Тодда одно время. Но по другому поводу, в общем, все равно беспокоился.

Она снова повернулась к нему:

— А почему?

— Знаешь, я рос совсем иначе, чем он. У моего отца был магазин. Отца все называли Вик-бакалейщик.

У него была книга, где он записывал, кто и сколько ему должен. Знаешь, как он ее называл? «Книга левой руки». Говорил, что правая рука — это бизнес, но правая рука никогда не знает, что делает левая. И еще говорил, если бы правая знала, то взяла бы тесак и просто отрубила бы левую совсем.

— Ты мне никогда об этом не рассказывал.

— Да, я не очень любил старика, когда мы только с тобой поженились, и по правде говоря, и сейчас не очень-то люблю. Не мог понять, почему должен был носить брюки из коробки гуманитарной помощи, а миссис Мазурски берет ветчину в кредит, рассказывая, что ее муж вернется на работу на следующей неделе. Единственное, что этот чертов алкаш Билл Мазурски мог делать, так это держать двенадцатицентовую бутылку мускуса, чтобы она не выпала. Больше всего мне тогда хотелось выбраться из этого окружения и из жизни своего папаши. Поэтому и получал отличные оценки и занимался спортом, которого на самом деле не любил, получил стипендию в университете Калифорнии. И был тогда уверен, что единственная «левая книга» в колледже в то время была для солдат, участвовавших в войне. Мой отец присылал мне деньги на учебники, но на другие цели я получил лишь однажды, когда в панике написал письмо о том, что завалил французский. Я встретил тебя. А потом от мистера Хенрайда, живущего в том же квартале, узнал, что отец удержал его машину в уплату долга, чтобы выкроить мне эти двести баксов.

А теперь у меня есть ты, а у нас есть Тодд. Я всегда думал, что он очень хороший мальчик, и пытался сделать так, чтобы у него всегда было все необходимое… все, что поможет стать хорошим человеком. Раньше я смеялся над старым анекдотом о том, как один чудак хотел, чтобы его сын был лучше, чем он, но когда я стал старше, это мне стало казаться уже не таким смешным, а скорее правильным. Я бы ни за что не хотел, чтобы Тодду пришлось носить брюки из гуманитарной помощи лишь потому, что какая-то жена алкаша берет ветчину в кредит. Понимаешь?

— Конечно, понимаю, — тихо сказала она.

— А потом, лет десять назад, перед тем, как мой старик окончательно устал бороться с ребятами из службы восстановления и ушел на пенсию, у него был микроинфаркт. Он пролежал десять дней в больнице. И люди из соседних кварталов — латиноамериканцы и немцы, даже некоторые евреи, — оплатили его счет. До последнего цента. Я не мог поверить. Они же все эти дни работали в магазине. Фиона Кастеллано привела четырех или пятерых своих подруг, которые приходили по сменам. Когда мой старик вернулся, баланс сошелся до цента.

— Боже, — сказала она очень мягко.

— И знаешь, что он сказал мне? Мой старик? Что он всегда боялся постареть — боялся заболеть и стать немощным. Попасть в больницу и не суметь свести концы с концами. Боялся умереть. Но после инфаркта сказал, что больше не боится. Что теперь может хорошо умереть. «Ты имеешь в виду, умереть счастливым, папа?» — спросил я у него. «Нет, — ответил он. — Никто не умирает счастливым, Дикки.» Он всегда называл меня Дикки, и сейчас называет, и это я тоже никогда не смогу полюбить. Он сказал, что никто не умирает счастливым, но можно умереть хорошо. Это меня потрясло.